Михаил Кликин. Сборник - Михаил Геннадьевич Кликин

ушла за занавеску в маленькую комнату, откуда громко — на весь дом — щёлкал поношенным механизмом старый будильник, пытающийся поспеть за стремительными мгновениями. Вернулась хозяйка минут через пять, вручила Фёдору яркий, оранжево-синий рюкзак.

— Вот, возьми. Внук оставил. Там я тебе молока положила бутылку, и десяток блинов. Съешь по дороге.

— Спасибо, — поблагодарил Фёдор Иванович.

— А, может, всё же, подождёшь до утра? Не дело — в ночь уходить.

— Не могу. Так легше.

— Ну, смотри. Голова на плечах своя есть.

— То-то и оно, — сказал Фёдор Иванович. Он закинул рюкзак за спину, развернулся на каблуках, открыл дверь, перешагнул порог — и остановился. Медленно повернув голову, он колюче глянул на Тамару и со значением повторил:

— То-то и оно.

Под открытым небом идти было не страшно. Ярко светила луна, мерцали разбрызганные по высокой тьме звёзды; было тихо и сонно. А вот когда начался лес, чёрный и затаившийся, Фёдору Ивановичу сделалось не по себе. Он достал тесак — но спокойней от этого ему не стало. Он подумал, что сейчас не помешал бы фонарь. И тут же решил, что от прыгающего по земле жёлтого пятна не было бы никакого проку.

Во тьме, окружившей дорогу, кто-то жил. Там ворочались и вздыхали. Охали и постанывали. Скрипели и потрескивали. Сомкнувшиеся деревья норовили зацепить раздражающе яркий рюкзак, сдёрнуть его с плеч человека. Смутные фигуры выдвигались из мглы и недвижимыми призраками вставали в шаге от обочины. Прямо по звёздам скользили беззвучные крылатые тени. Порой вниз заглядывала седая луна, и тогда лес менялся чудовищным образом: уродливые тени полосовали дорогу, каждая выбоинка заполнялось густой тьмой, берёзовые стволы начинали сливочно блестеть, а плотная стена сомкнувшихся деревьев раскалывалась, обнажая прежде невидимое, тяжёлое и мрачное…

Долго шёл Фёдор Иванович, неосознанно тая дыхание и борясь с одолевающими страхами. Крепко сжимал горячую рукоять ножа. Заставлял себя шагать широко и размеренно, гнал прочь пугающие мысли, убеждал не верить в обманчивых призраков, знал, что фигуры вставшие вдоль дороги — обычные коряги, да потрёпанные кусты, что тихие тени, скользящие на фоне звёзд — совы и летучие мыши.

Но потом он увидел такое, что в голове будто колокол лязгнул — и раскололся на сотни тяжёлых острых кусочков, а сжавшееся сердце тут же оборвалось и провалилось в живот, затрепыхалось там, запрыгало, забилось.

По лесной дороге, по колышущимся теням, ритмично подпрыгивая, бежала навстречу жуткая четырёхногая тварь с несоразмерно большой бесформенной головой.

Фёдор Иванович сдавленно охнул, выставил перед собой тесак и стал медленно оседать, чувствуя странную пустоту в голове.

Ему привиделось, будто он дома лежит на неудобном диване; рука его свесилась до холодного пола, и пальцы его лижет шершавым горячим языком чёрный пёс Жук.

Фёдор Иванович чмокнул губами и очнулся.

Он лежал на земле. В правый бок упиралось что-то твёрдое. Сквозь сплетённые ажурные кроны проглядывали звёзды.

Он был в лесу. На дороге, а не на диване.

Но горячий язык по-прежнему лизал его руку.

— Жук?

Кобель знакомо тявкнул, и Фёдор Иванович перевернулся.

— Жук!

Пёс вскочил, скакнул в одну сторону, потом в другую, припал к земле, вращая хвостом. Он решил, что хозяин затеял с ним игру.

— Ах ты, чёрт поганый! Ты ж меня, зараза, чуть на тот свет не отправил! Я уж даже… А… Как… — Фёдор Иванович задохнулся, заперхал в кулак. Откашлявшись, отдышавшись, вытер ладонь о штаны, подобрал тесак, убрал его в ножны. Сел, качая головой, приговаривая растерянно:

— Ах ты, зараза такая… Как же, а?.. Как же…

Пёс, увидев, что игры не выходит, успокоился, подошёл ближе. Ткнулся головой в колени хозяина, будто прощения за что-то вымаливая.

— Ну чего, чего?.. Эх, ты, кобелина здоровая… — Фёдор Иванович шмыгнул носом, обхватил Жука за шею, нащупал обрывок верёвки, почувствовал под руками кровь. — Нельзя было так… Не по-человечески это… Эх! — Он прижался к кобелю, погладил его по хребту, почесал бок. — Давай срежу удавку твою… Погоди… Щас… Да стой ты спокойно!..

Потом они долго сидели на пустой дороге. Если блины и намоченный молоком хлеб, жевали картошку и рассказывали друг другу о случившемся с ними — каждый на свой лад, на своём языке.

Их окружала живая чёрная чаща. В ней кто-то ворочался и вздыхал, охал и постанывал. Из мглы выступали неясные фигуры и вставали в нескольких шагах от обочины, по тлеющим звёздам скользили крылатые тихие тени, — но Фёдора Ивановича теперь ничто не пугало.

А когда они собрались и двинулись в обратный путь, то Фёдор Иванович понял, почему при встрече пёс показался ему таким страшным.

Невесть из какой дали Жук тащил в пасти очередную свою добычу.

И, судя по всему, бросать её он не собирался.

— Так это кикимора, — сказала Тамара, только глянув в сторону лежащей на полу тушки.

— Да ну! — не поверил Фёдор Иванович.

— А кто это ещё может быть? Сам посуди: волосы зелёные, морда с кулачок, перепонки, будто у гуся. Как пить дать — кикимора!..

Жук лежал на своём обычном месте возле печи. Он улыбался, как умеют улыбаться одни только собаки, и постукивал грязным хвостом по половицам.

— И что это за пёс у тебя такой? — пробормотала Тамара, строго посмотрев на развалившегося кобеля.

Жук показал ей розовый язык и протяжно зевнул.

На улице светало. Со дворов неслась петушиная перекличка. У колодца звенели вёдра, принимая студёную воду; глухо гремела колодезная цепь, и отрывисто взвизгивал несмазанный ворот.

Фёдор Иванович прикрыл задушенную кикимору картофельным мешком и объявил:

— Что хотите со мной делайте, но Жука я оставлю. Присматривать буду, забор подлатаю, за калитку одного не пущу — но и выгонять не стану.

— Я уж так и