Михаил Кликин. Сборник - Михаил Геннадьевич Кликин

Помимо неприятностей крупных, случались неприятности мелкие: то умывальник подтекать начнёт, то с полки тарелка скатится, то электрическая лампочка взорвётся, а у старого выключателя пластмассовый язычок отвалится. Полинявшие куры принялись клевать яйца, да и нестись они стали не в корзинах-гнёздах, как положено, а в таких местах, куда без лестницы не добраться.

— Да что ж такое-то! — озабоченно жаловался Фёдор Иванович соседям, а если их рядом не было, то чёрному кобелю. — Прямо напасть какая-то!

— Это потому, что хозяина в доме нет, — говорила ему бабка Тамара.

— Я хозяин! — сердился Фёдор Иванович.

— Ну вот и хозяйничай, — ехидно усмехалась соседка.

Два месяца терпел Фёдор Иванович такую нескладную жизнь, но после того, как в чулане сорвалась со своего вечного места дубовая полка, острым крошевом разбрызгав по полу много лет собираемые стеклянные банки, — не выдержал. Выругался и пошёл к Тамаре за советом.

Соседка встретила его хмуро, но за стол усадила и чаю налила. Долго слушала жалобы Фёдора, молчала, макала в чашку сухую баранку, сосала беззубым ртом.

— Уж не знаю, что и делать теперь. Кто бы другой рассказал — ни в жизть бы не поверил. А тут… Сам же… Может, ты посоветуешь чего, Тамара?

— Может и посоветую.

— Ну?

— Перевези-ка ты, Фёдор, к себе другого хозяина.

— А где ж его взять, другого-то? Да и как перевезти?

— Как — я тебе точно не скажу. Мать моя знала, а я уж нужных слов не помню. Но, думаю, что и простыми словами обойтись можно. А сделай ты так…

На берегу зарастающего камышом пруда, увязнув в земле почти по самые окна, стояла перекошенная избёнка с провалившейся возле печной трубы крышей. Десять лет назад домик этот ещё был обитаем, жила здесь тихая богобоязненная Маша Захарова. Годы её никто не считал, но все знали, что девкой служила она в доме Глеба Максимилиановича Кржижановского. Старушка мало что помнила из того времени, но любила рассказывать, как жена политического деятеля ласково именовала видного мужа своего «Глибасенькой».

После случившейся перестройки Маша Захарова стала сильно хворать. А однажды слегла — и уже не поднялась. Приехавшие родственники вывезли её из деревни и устроили в какую-то богадельню. Где сейчас Маша, жива ли — об этом в Оленине не знал никто.

Дом же верно стоял, будто ждал возвращения хозяйки.

Именно к нему и направился Фёдор Иванович после разговора с Тамарой. В правой руке он держал веник-голик, в левой — кусок белого хлеба, смоченного в козьем молоке.

Замка на входной двери не было. Сквозь вбитую в косяк скобу и дверную ручку была продета ржавая цепь. Двойной железный узел не сразу поддался усилиям Фёдора Ивановича. Ещё больше времени потребовалось, чтобы сдвинуть вросшую в землю дверь.

Боком, пачкая одежду о гнилое закисшее дерево, протиснулся Фёдор Иванович в узкую щель. Крохотная прихожая встретила его тяжёлым запахом нежилого. Сквозь запылённую, облепленную паутиной полоску стекла едва пробивался дневной свет. На узком столе стояла замызганная керосинка, рядом лежала перевёрнутая чугунная сковорода.

Фёдор Иванович тяжело вздохнул, чувствуя, как к горлу поднимается горький ком.

Он хорошо помнил хозяйку. Сам порой на этой керосинке кипятил чайник. Ел яичницу из этой сковороды. И слушал неспешные рассказы одинокой Маши Захаровой, тихой старушки, повидавшей в нескладной своей жизни такие виды, что не каждый мужик смог бы вынести.

Дверь, ведущая в дом, подалась неожиданно легко — даже не скрипнула. Фёдор Иванович пригнулся, осторожно перешагнул высокий порог и тут же встал, не решаясь проходить дальше. Он боялся наследить в комнате, умом понимая, однако, что ничего страшного в том не будет. Хозяйке давно безразлично, кто ходит по её дому, не будет она ни ворчать, ни ругаться, и никто потом не наклонится, чтобы смыть грязные следы с пола…

Вот это-то и смущало Фёдора Ивановича. То обстоятельство, что следы его сапог останутся здесь на долгие годы, если даже не десятилетия, странным образом пугало его. Да и вся ситуация была ему неприятна: в этом доме он чувствовал себя подобно мальчишке, оказавшемся вечером на кладбище.

Было тихо, мёртво и сумрачно.

Сбитый половик лежал точно так, как и десять лет назад. На обитом клеёнкой столе покоилась кружка: когда-то в ней остался чай, потом он заплесневел, высох, превратился в бурую пыль.

Мутное зеркало в тяжёлой раме смотрело на дверь.

На спинке стула висел завязанный узлом платок.

На засыпанном мухами подоконнике остались очки с толстыми стёклами и дужками, обмотанными изолентой.

Огромный комод, мечта каждой хозяйки, хранил в деревянной утробе никому не нужные письма и фотографии.

Вставшие ходики опустили гирю-шишку до самого пола.

Гобелен с тремя богатырями…

Наполовину оборванный календарь-численник…

Хмурые иконы за чёрной лампадкой…

Фёдор Иванович ещё раз вздохнул, шмыгнул носом и сделал маленький шажок вперёд. Опустившись на корточки, он положил перед собой веник, сунул в прутья размокший хлеб, закрыл глаза и жалобно, пугаясь своего голоса, затянул:

— Батюшко, хозяюшко, пойдём со мной. Залезай на веник, отведай угощения, отнесу тебя ко мне жить…

Он не знал, долго ли надо уговаривать домового, а потому изобретённый бабкой Тамарой заговор повторил раз десять. Затем выждал несколько минут, напряжённо вслушиваясь к глухую тишину пустого дома, и открыл глаза.

Ничего не изменилось.

Голик лежал, как и прежде.

Разве только…

Фёдор Иванович помотал головой.

Нет же… Не может быть…

Он обеими руками осторожно поднял веник, прижал его к груди, словно ребёнка и, пятясь, покинул комнату.

Ему казалось, что голик стал заметно тяжелей.

И он пытался уверить себя, что это ему просто чудится.

Как и хлебные крошки возле его ног.

Как и дорожка едва заметных