Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

и стали смотреть на них. Осознав, что их слушают, Цицерон увлек собеседника в сторону и заговорил тихо и настойчиво:

— Это горестное событие, но нам следует его пережить. Ничто не должно помешать нам преследовать Антония и уничтожить его. Это наша главная задача. Множество наших сотоварищей попытаются воспользоваться несчастьем, чтобы сеять раздор.

— Да, но кто будет начальствовать над нашими войсками в отсутствие консулов? — спросил Корнут.

Цицерон издал полустон-полувздох и приложил руку ко лбу. Как это нарушало его тщательно продуманные замыслы и хрупкое равновесие, сложившееся в государственных делах!

— Что ж, полагаю, выбора нет. Это должен быть Децим, — сказал оратор. — Он старше и опытнее остальных, к тому же — наместник Ближней Галлии.

— А что насчет Октавиана?

— Октавиана предоставь мне. Но нужно будет дать ему совершенно исключительные почести, если мы хотим удержать его в нашем лагере.

— Разумно ли делать его столь могущественным? Однажды он повернется против нас, я уверен.

— Возможно, и повернется. Но с ним можно будет справиться позже: восхвалять, украсить — и поднять[156].

Такие безнравственные замечания Цицерон часто отпускал ради красного словца: удачная шутка, не более.

— Очень хорошо, — сказал Корнут. — Я должен это запомнить: восхвалять, украсить — и поднять.

Потом они обсудили, как лучше преподнести новости сенату, какие предложения следует выдвинуть и по какому поводу устроить голосования, после чего отправились дальше, в храм.

— Народ пережил торжество и несчастье почти одновременно, — сказал Цицерон безмолвным сенаторам. — Смертельная опасность отражена, но только ценой смерти. Только что поступило известие о нашей второй и безоговорочной победе при Мутине. Антоний бежал вместе с немногими оставшимися сторонниками. Куда именно, мы не знаем — на север ли, в горы ли, к вратам ли самого Аида, да и какая разница!

(В моих записях отмечено, что тут раздались громкие приветственные крики.)

— Но, граждане, я должен вам сказать, что Гирций погиб. И Панса погиб.

(Судорожные вдохи, крики, негодование.)

— Боги потребовали жертвоприношения во искупление слабости и глупости, проявленных нами в последние месяцы и годы, и два наших доблестных консула заплатили за это сполна. В свое время их останки будут возвращены в город. Мы похороним их, воздав им государственные почести. Мы воздвигнем великолепный памятник их отваге, на который люди будут глядеть тысячу лет. Но лучше всего почтить их, закончив дело, с которым они почти справились, и уничтожив Антония раз и навсегда.

(Рукоплескания.)

— Я считаю, что ввиду потери наших консулов при Мутине и необходимости довести войну до конца Децим Юний Альбин Брут должен стать главным начальником над действующими войсками сената, а Гай Юлий Цезарь Октавиан — его помощником во всех делах. В знак признания их блестящего водительства, самоотверженности и успехов имя Децима Юния Альбина надо добавить в римский календарь, чтобы вечно отмечать его день рождения, а Гая Юлия Цезаря Октавиана вознаградить овацией, как только он сможет явиться в Рим и получить ее.

Последовавшие прения сопровождались множеством злобных выходок. Цицерон писал впоследствии Бруту: «Я узнал, что в тот день в сенате недоброжелателей было несколько больше, чем благодарных»[157].

Исаврик, завидуя Октавиану точно так же, как ранее Антонию, возражал против овации, которая позволила бы Октавиану торжественно провести свои легионы через Рим. В конце концов Цицерон добился принятия своего предложения лишь благодаря тому, что согласился воздать еще более громкие почести Дециму, назначив ему триумф. Был создан совет из десяти человек, призванный заняться выделением денег и земли солдатам: замысел состоял в том, чтобы отдалить их от Октавиана, уменьшив полагавшееся им поощрительное вознаграждение и отдав их на содержание сената. К предубеждению добавилось оскорбление: ни Октавиану, ни Дециму не предложили войти в совет.

Кален, одетый в траур, потребовал также, чтобы врача его зятя — Гликона — задержали и допросили под пыткой: следовало узнать, не была ли смерть Пансы насильственной.

— Помните, сначала нас заверяли, что его ранения несерьезны, но теперь мы видим, что кое-кто многое выигрывает, убрав его, — заявил он, явно намекая на Октавиана.

В целом день не задался, и вечером Цицерону пришлось сесть и написать Октавиану, объясняя, что произошло: «Я посылаю тебе с тем же гонцом письмо с сегодняшними постановлениями сената. Надеюсь, ты поймешь, почему ты со своими солдатами оказался под началом Децима — так же, как раньше подчинялся консулам. Совет десяти — это небольшое недоразумение, которое я постараюсь исправить: дай мне время. Если бы ты был здесь, мой дорогой друг, чтобы услышать панегирик!.. Стропила звенели от похвал твоей смелости и верности, и я рад сообщить, что ты будешь самым молодым военачальником в истории республики, удостоенным овации. Продолжай преследовать Антония, и пусть в твоем сердце по-прежнему будет место для меня, как в моем есть место для тебя».

После этого наступила тишина. Долгое время Цицерон не получал вестей с театра военных действий. И неудивительно — они шли в далекой, негостеприимной стране. Цицерон утешался, представляя себе Антония с небольшой шайкой приверженцев, пробирающихся по неприступным узким горным проходам, и Децима Брута, который пытается их перехватить.

Только в тринадцатый день марта пришли известия от Децима — а потом, как часто бывает в подобных случаях, нам вручили не одно донесение, а целых три депеши. Я немедленно отнес их Цицерону в комнату для занятий; он жадно вскрыл футляр и прочел их вслух, по порядку. Первое письмо, от двадцать девятого апреля, мгновенно насторожило его: «Я постараюсь позаботиться о том, чтобы Антоний не смог удержаться в Италии. Немедленно отправлюсь за ним».

— Немедленно? — переспросил Цицерон, снова сверившись с днем, указанным в заголовке. — О чем это он? Он пишет спустя восемь дней после того, как Антоний бежал из Мутины…

Следующее послание было написано неделю спустя, когда Децим уже находился в дороге:

Поспешно преследовать Антония я не мог вот по каким причинам, Цицерон: у меня не было всадников, не было вьючных животных; о гибели Гирция я не знал; Цезарю я не верил, пока не встретился и не переговорил с ним. Вот как прошел этот день. На другой день утром я был вызван Пансой в Бононию. В дороге я получил известие о его смерти. Я помчался назад к своему маленькому войску, ведь я по справедливости могу его так называть: оно сильно уменьшилось и в самом дурном положении из-за недостатка всего. Антоний опередил меня на два дня: убегая, он делал гораздо большие переходы, нежели я, преследуя его, ведь он двигался в