Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

осталась только конница. Его положение безнадежно. Мутина спасена. Панса ранен, но должен поправиться.

Да здравствуют сенат и народ Рима!

Расскажи Цицерону.

XVIII

За этим последовал величайший день в жизни Цицерона — триумф, давшийся ему куда тяжелее, чем победа над Верресом, круживший голову сильнее, чем победа на консульских выборах, обрадовавший больше поражения, нанесенного Катилине, более судьбоносный, чем возвращение из изгнания. Все это меркло в сравнении со спасением республики.

«Именно в тот день я получил величайшую награду за свои большие труды и частые бессонные ночи, — писал он Бруту. — Ко мне стеклось такое множество людей, какое вмещает наш город; проводив меня в самый Капитолий, они возвели меня при величайших кликах и рукоплесканиях на ростры»[155].

Этот миг был тем слаще, что ему предшествовало горчайшее отчаяние.

— Это ваша победа! — прокричал Цицерон с ростры тысячам людей на форуме.

— Нет! — закричали они в ответ. — Это твоя победа!

На следующий день Цицерон предложил в сенате, чтобы Пансу, Гирция и Октавиана почтили — беспримерный случай — пятидесятидневными благодарственными молебствиями и чтобы в честь павших воздвигли памятник:

— Коротка жизнь, данная природой, но память о жизни, принесенной в жертву не напрасно, вечна.

Ни один из врагов не осмелился ему перечить: они или не явились на заседание, или послушно проголосовали так, как он сказал. Всякий раз, стоило Цицерону шагнуть за порог, слышались громкие приветственные возгласы. Он был на вершине славы. Все, что ему теперь требовалось, — это подтверждение того, что Антоний мертв.

Неделю спустя пришло послание от Октавиана:

От Гая Цезаря его другу Цицерону — привет!

Я кое-как пишу это при свете лампы в своем лагере, вечером двадцать первого. Я хотел первым рассказать тебе, что мы одержали вторую великую победу над врагом. В течение недели мои легионы, в тесном союзе с доблестным Гирцием, проверяли защиту лагеря Антония в поисках слабых мест. Прошлой ночью мы нашли подходящее место и нынче утром ударили. Битва была кровавой и упорной, потери — огромными. Я находился в самой гуще боя. Моего знаменосца убили рядом со мной. Я вскинул орла на плечо и понес. Это сплотило наших людей. Децим, видя, что настал решающий миг, вывел наконец свои силы из Мутины и присоединился к сражению. Большая часть войска Антония уничтожена. Сам негодяй вместе со своей конницей бежал и, судя по направлению его бегства, собирается перевалить через Альпы.

Пока я говорил о замечательном, но теперь должен приступить к трудной части своего рассказа. Гирций, несмотря на слабеющее здоровье, с огромным воодушевлением вторгся в самое сердце вражеского стана и добрался до шатра Антония, но был сражен смертельным ударом меча в шею. Я вынес тело и верну его в Рим, где, уверен, вы позаботитесь о том, чтобы он получил почести, подобающие отважному консулу.

Напишу снова, когда смогу. Может быть, ты расскажешь его сестре.

Закончив читать, Цицерон передал мне письмо, после чего сжал кулаки, свел их вместе и поднял глаза к небесам:

— Благодарение богам, что я живу в эту минуту!

— Но Гирция жаль, — добавил я. Мне вспомнились все те обеды под звездами Тускула, на которых он был.

— Верно… Я очень огорчен, — кивнул Цицерон. — И все-таки насколько лучше гибель в сражении, быстрая и славная, чем медленная и жалкая смерть от болезни. Эта война ожидала героя. Я займусь воздвижением статуи Гирция на пустующем постаменте.

Тем утром Цицерон захватил письмо Октавиана в сенат, намереваясь прочесть его вслух, произнести «славословие, чтобы покончить со славословиями» и предложить устроить Гирцию государственные похороны. То, что Цицерон так легко перенес потерю консула, показывало, в каком жизнерадостном настроении он пребывал. На ступенях храма Конкордии Цицерон повстречал городского претора, тоже только что явившегося туда. Сенаторы вливались в храм, чтобы занять свои места. Были совершены ауспиции.

Корнут ухмылялся.

— Судя по твоему виду, я догадываюсь, что ты тоже слышал новости об окончательном поражении Антония? — спросил он Цицерона.

— Я в восторге. Теперь мы должны позаботиться о том, чтобы негодяй не спасся, — ответил тот.

— О, поверь старому солдату — у нас более чем достаточно людей, чтобы перерезать ему путь! Однако жаль, что это стоило нам жизни консула.

— Воистину… Скверное дело.

Они начали бок о бок подниматься по ступеням ко входу в храм.

— Думаю, я прочту надгробную речь, если ты не возражаешь, — сказал Цицерон.

— Конечно, хотя Кален уже спросил меня, не может ли он кое-что сказать.

— Кален!.. А какое он имеет к этому отношение?

Корнут остановился и удивленно повернулся к Цицерону:

— Ну, поскольку Панса был его зятем…

— О чем ты? — удивился оратор. — Ты все неправильно понял. Панса не погиб, погиб Гирций.

— Нет-нет! Панса, уверяю тебя! Прошлой ночью я получил послание от Децима. Посмотри.

И Марк Корнут отдал Цицерону письмо.

— Децим пишет, что, как только осада была снята, он направился прямиком в Бононию, чтобы посоветоваться с Пансой о том, как лучше преследовать Антония, — и обнаружил, что Панса скончался от ран, полученных в первой битве.

Цицерон не мог поверить в это, и, только прочитав письмо Децима Брута, он признал, что сомнений нет.

— Но Гирций тоже мертв… Убит при взятии лагеря Антония. Я получил письмо от юного Цезаря, подтверждающее, что он позаботился о теле.

— Оба консула мертвы?!

— Это невообразимо…

Цицерон выглядел настолько ошеломленным, что я испугался, как бы он не упал со ступеней спиной назад.

— За все время существования республики только восемь консулов умерли в тот же год, когда заняли эту должность. Восемь — почти за пятьсот лет! — воскликнул он. — А теперь мы потеряли двоих за одну неделю!

Некоторые из проходивших мимо сенаторов остановились