Смерть Анакреона - Юханнес Трап-Мейер

Йенс также исчез с горизонта, и Ларс Бахе написал оскорбительное письмо. При ней остался один Вильгельм Лино, хотя она великолепно понимала, что, когда дрязги улягутся, высокое положение Вильгельма Лино изменит общественное мнение.

И он, ее друг, тоже вел себя как-то странно. Да, он, как всегда, держался по-рыцарски, но прежней пылкости, былого вожделения к ней она теперь не замечала.

Она была гордой и не искала сочувствия, всю зиму просидела одна. Ах, если бы только куда-нибудь уехать… Но на ее просьбы Вильгельм Лино неизменно отвечал, что дела фирмы, мол, не позволяют. И он не обманывал, он начал вводить сына Германа в курс дела. Кроме того, он узнал при обследовании у профессора Блоха, что у него рак, и консилиум врачей единогласно решил, что операция не поможет. Опухоль лучше было не трогать. Она не знала этого приговора, но видела, что он болен. Теперь он действительно выглядел «замшелым».

Для любящей праздники и веселье Лаллы была необычна тишина, образовавшаяся вокруг нее. Но в тиши жизнь снова заявила о себе. Главные вопросы, жизненно важный вопрос: есть ли на земле хоть один человек, кто любит меня? И в долгие бессонные ночи она производила смотр своему разуму и своим чувствам. Неуверенность в себе росла. Иногда она думала, что, может быть, Библия и псалмы помогут ей. Все складывалось не так, как было задумано, она медленно гибла, чахла, превращалась в жалкое убогое существо. В часы тиши и уединения ее воля была сломлена, появился страх, страх ребенка перед тьмой. Поговорить с Вильгельмом? Она никак не хотела понять, что по существу она вершила сама над собой суд, суд чести и совести, человеческий суд. Прежде она была желанной, ее принимали с распростертыми объятиями, а теперь вот она находилась одна, в неприятном мире своих чувств и в окружении враждебности. И теперь впервые обнаружились в ней черты, обусловленные ее воспитанием и духом отчего дома, средой, взрастившей ее.

Зима проходила, уступая место весне с оттепелью. Ее положение, однако, оставалось почти неизменным. Лино изо всех сил пытался ускорить развод и получить разрешение на женитьбу. Но камергерша встала на дыбы.

Неофициальность их связи разъединяла их. Он заходил к ней один раз в день. Часто оставался сидеть до вечера, но потом уходил, и она заметила, что он ни разу не выказал желания остаться на ночь. Теперь она хотела этого. В своем одиночестве, в своем призрачном страхе она тосковала по нему, тосковала всей душой. Он должен, должен помочь ей.

Он очень постарел за зиму, выглядел дурно. Она побледнела и похудела. Ей было больно видеть перемены в нем, причем не в лучшую сторону, видеть, что он нездоров и что она не может действенно помочь ему. Отныне она желала протянуть ему руку помощи, поддержать его, жертвовать ради него. Тот маленький зачаток характера, наметившийся у нее в детстве, но не развившийся полностью, теперь дал о себе знать. Теперь настал его звездный час. Она не спрашивала себя, любила ли она Вильгельма Лино, был ли он мужчиной, отвечавшим ее требованиям, она не знала. Одно она знала, что ей нужен был просто человек, она должна иметь его при себе, и он был добрый.

Но унижаться и просить она не умела и не хотела, слишком много пришлось ей вытерпеть в жизни. К тому же Лино мог не поверить. Вильгельм Лино стал таким странным в последнее время.

Вильгельм Лино сам себя не узнавал, не мог понять, откуда взялась эта всеобъемлющая слабость, безразличие, незнакомые ему прежде. Огромное душевное потрясение, которое он пережил с Лаллой Кобру, как бы медленно ускользало, а потом и вовсе исчезло. Снова и снова виделась ему одна и та же картина, когда он в тот вечер узрел себя в роли Анакреона, трезвая правдивая картина. Так бывает, когда пожилой мужчина влюбляется.

Уже несколько раз у него появлялись сильные боли, приходилось обращаться к профессору Блоху… Он получал морфий. Когда ему теперь становилось нестерпимо плохо или дурное настроение овладевало им, он принимал морфий и на время ускользал от всех бед и страданий. А страдал он очень, очень. Он изменился. От его радушия не осталось и следа, в манере говорить, даже в улыбке появилось нечто саркастическое. И еще — пришла безысходная тоска, рвущая все скрепы, обнажающая нутро, в котором одна пустота. Он спрашивал себя подчас, неужели можно оставаться таким равнодушным перед смертью, перед исчезновением. Его страсть к Лалле Кобру тоже потухла, он любил теперь сидеть и размышлять. Вместо живой жизни — безучастность, неизвестная дотоле его энергичной натуре, медленное погружение в меланхолию. И все же, несмотря ни на что, неясное стремление, возжелание присутствовали в нем, но не по Лалле Кобру.

Когда гаснет страсть, в чувствах образуется как бы пустынное пространство, изменить или поправить что-либо нельзя. Поздно. И еще он сделал важное открытие для себя: впервые в жизни он познал то, что зовется душевным покоем. Ум, однако, не дремал, находился в постоянном движении, правда, ограниченном личными делами. Дети Лаллы Кобру, обожавшие его, владели его мыслями.

Так шло время, странное, как бы приостановившееся в своем течении время.

Уже по-настоящему повеяло весной, а ему становилось хуже и хуже. Силы убывали с каждым днем. Скоро, скоро он станет весь «замшелым». Иногда он заходил в свою контору, но работать не мог. Посещения Лаллы Кобру (он мог часами сидеть и говорить с ее детьми) стали как бы его единственным занятием. Он заметил серьезные перемены в ее внешности. В ней появилось нечто умоляющее, покорное, трогавшее его до слез. Он хотел бы приласкать ее, но каждый раз сдерживал себя, боясь последствий. Ему не хватало духу рассказать ей всю правду.

Наступил июнь. Настоящий норвежский июнь с северным ветром и холодом. Но потом выдался теплый тихий денек, и Лалла Кобру и Вильгельм Лино выехали на прогулку.

Сопки снова выставили себя напоказ и начали свой стремительный бег, над фьордом царила такая тишина, что когда карета проезжала по набережной, по воде проходила едва заметная рябь, вызванная колебаниями воздуха. Несколько катеров стояли у причала и чуть-чуть раскачивались, приходя в движение при малейшем дуновении ветра. Они сидели, наблюдали и радовались, заметив на воде белые паруса. Время было далеко за полдень, и предчувствие летней ночи разнеслось над равниной Кристиании. Они ехали и любовались, говорили, перебивая друг друга: «Посмотри, посмотри!»

Куковала кукушка, надвигалась сине-сероватая дымка. Березки почти распустили свои листочки, цвели клены, каштаны предоставили на всеобщее обозрение свои широкие листья.

Они проехали мимо одной виллы. Они знали, что там жил брат профессора Блоха, в прошлом капитан и в прошлом светский лев. Они как раз прочитали в газете, что ему в этот день исполнилось семьдесят лет.

Вилла была недавно построена, и деревья, и кустарники были молодыми саженцами, совсем еще не окрепшими. В кустах крыжовника и на низкорослых вишневых деревьях висели японские фонарики, которые зажгутся с наступлением темноты, но пока они замерли в ожидании, ибо небо на западе излучало еще немеркнущий желтоватый свет.

В дальнем углу сада собралась странная толпа. Сам капитан (у него были взрослые дети) и, очевидно, лучшие представительницы городского населения. Красивые, молодые, беззаботные девицы в светлых летних платьях. Из беседки звучал громкий женский смех. Одна девица сидела на коленях капитана и вталкивала ему в рот пирожное. Его густой бас гремел на весь город: «Ты замучаешь меня, замучаешь до смерти, негодная девчонка!»

Они оба, как по команде, опустили глаза, но Лалла успела заметить саркастическую улыбку на лице Лино, которую она не замечала у него раньше. Она резко повернулась к нему. Тогда он сказал вдруг: «Анакреон!»

Она спросила, что он имел в виду, и он рассказал ей легенду о смерти греческого поэта. Рассказывал, не переставая иронически улыбаться. И это больно задело ее, больно-пребольно, она почувствовала холод, исходивший от каждого его слова, она почувствовала большое, прятавшееся в его словах огорчение. Он рассказал ей все, не таясь, также о рисунке Домье, не скрывая своих мыслей по поводу изображенных на нем фигур.

Она замерла от неожиданности. Он тоже словно застыл. Когда же осмелился взглянуть на нее, увидел навернувшиеся у нее на глазах слезы. Он взял ее за руку: «Я причинил тебе боль, Лалла?»

Она поехала с ним в Викторию. Он сказал: «Я должен был пощадить тебя и не рассказывать тебе своего потаенного». Она ответила:

«Почему ты должен щадить меня? Наоборот! Несчастье в том, что ты слишком щадил меня. Я думала о себе лучше. Ты был слишком добр ко мне, в этом несчастье!»

Он подошел к ней, прижал к себе: «Лалла, ты, значит, беспокоилась обо мне?»

— Почему ты спрашиваешь? Неужели я заслужила, чтобы надо мной только смеялись?

Это было так не похоже на нее. Что произошло?