Вальс под дождём - Ирина Анатольевна Богданова

я первым делом пойду на Красную площадь, обязательно пешком, не торопясь, и любимые улочки постелются под ноги тысячу раз истоптанными маршрутами, знакомыми до трещинки на фасадах домов. А потом я увижу Кремль без маскировки, ярким, радостным, залитым солнцем, во всём торжестве его каменного величия. На Красной площади будет играть духовой оркестр и кружиться в вальсе пары. И ещё я вернусь в школу закончить десятый класс. Повзрослевшие одноклассники сядут за парты на свои места, а комсорг Серёжа Луговой торжественно предложит принять резолюцию в честь начала учебного года.

Мысли о любимой Москве придали сил уставшему телу. Я выпрямила спину и настрого приказала себе: «Держись, москвичка. Ты справишься! Ты выстоишь!»

Потянуло дымками полевых кухонь. Почуяв жильё, лошади пошли так шибко, что нам пришлось почти бежать за ними. Вскоре на пригорке выросли развалины церковных стен, окружённых крестами местного кладбища. Наряд охранения на подходе к деревне указал на единственный уцелевший дом на берегу реки:

— Штаб там.

Дрожа от холода и усталости, мы долго ждали лейтенанта Фролкину, которая пошла к комдиву с докладом.

На ночлег нашему отряду отвели бывшую школу с выбитыми окнами и портретом ученого Тимирязева на одной из стен. От холода и усталости меня трясло. Пока мужчины кое-как заделывали окна, чтобы ветер не гулял по полу, Фролкина построила нас в актовом зале:

— Товарищи, довожу до вашего сведения, что с сегодняшнего дня я назначена командиром отряда. Предупреждаю, что ни с кем церемониться не стану. Требую железной дисциплины и полного подчинения.

— Ну всё, понеслась коза по загону, — сквозь зубы процедила Вика. — Теперь загрызёт нас, как тузик грелку. Какой хороший мужик был Рябченко, век его не забуду.

— И я не забуду. — Я взяла Вику за руку. — Ведь он за нас погиб, нас спасал, а Фролкина хоть бы словом его упомянула.

Я тряхнула головой и выдвинулась вперёд:

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?

Фролкина смерила меня долгим взглядом, не предвещающим ничего хорошего, но мне было наплевать. Я шагнула из шеренги и отчеканила:

— Предлагаю объявить минуту молчания по нашему дорогому командиру капитану Рябченко.

Я увидала мгновенно осунувшееся лицо Фролкиной с двумя глубокими морщинами возле губ и удивилась её преображению в старуху со сгорбленной спиной и потухшим взглядом. Фролкина переживала! Мне стало стыдно за свою дерзость, и я подумала, что лейтенант сейчас скажет что-нибудь душевное, доброе. Но её голос прозвучал сухо и беспристрастно:

— Рано хоронишь капитана, Евграфова. Ни ты, ни я его убитым не видели, а на войне всякое бывает.

Те же самые слова говорила мне баба Лиза про мою маму, и, хотя Фролкина смотрела на меня с открытой неприязнью, я прониклась к ней благодарностью.

В любых бедах не надо складывать крылья и давать взять над собой верх унынию и безнадёжности, даже если в твоей руке лишь кончик надежды, — держи его крепче и не выпускай.

Спали мы вповалку, не снимая ватников, с вещмешками под головой. Последним, что я увидела перед тем, как провалиться в сон, был укоризненный взгляд с портрета академика Тимирязева, которому, наверно, не часто приходилось видеть измученный полевой прачечный отряд, только что вырвавшийся из окружения.

Воспоминания о доме накатили на меня под утро, когда внутренние часы подсказали, что скоро побудка. Я свернулась в комочек, натянула на голову полу ватника и представила себя в Москве, на своей кровати с вышитым ковриком на стене и одеялом из лоскутков. Дома мама всегда просыпалась первая и раздвигала занавески, чтобы нас с папой будил утренний свет, просачивающийся сквозь стекло. Иногда мама невесомо гладила меня по голове, а я жмурилась и делала вид, что сплю. У мамы были тонкие пальцы с узким обручальным колечком из серебра. Смеясь, мама рассказывала, что на золотое колечко у папы не хватило денег, и тогда он попросил друга отштамповать на заводе кольцо из серебряной монетки в десять копеек. Даже во сне я тосковала по маме. Мне так много надо было ей рассказать, спросить, посоветоваться. Я вдруг подумала, что могла бы сообразить прихватить с собой фотокарточку родителей. Ту самую, что стояла на комоде в круглой рамочке. Молодая мама с кудрявыми волосами сидела на стуле, а папа стоял позади, положив свою руку на мамино плечо.

— Подъём, подъём! — выхватил меня из забытья трубный голос дневальной. Шея затекла от неудобного положения, потому что свои убогие подушки мы побросали в землянках при отступлении. Из щелей в полу по ногам гулял ветер, но из распахнутой двери вкусно тянуло запахом каши, а во дворе ездовые уже жгли костры, чтобы на них кипятить в баках воду.

* * *

Если кто-то скажет: «Руки по локоть в крови», то это о нас — фронтовых прачках. После каждой стирки я выливала в снег вёдра кровавой воды, каждый раз думая, что за зиму земля так напитается человеческой кровью, что весной по проталинам вместо голубых заструятся красные ручьи.

Я погрузила в корыто залитый кровью маскхалат, глядя, как плотная ткань под моими ладонями надувается большим бурым пузырём.

Ленка на другой стороне корыта сердито зыркнула глазами и скривилась. Она упорно не разговаривала со мной, а если в чём-то нуждалась, то окликала свою товарку Настю и бросала фразу вроде: «Настюха, передай той, чтоб взяла мыло».

«Той», разумеется, была я — москвичка, от которой Ленка воротила нос. Не знаю, чем ей так насолили москвичи, но при любом упоминании столичных жителей Ленкин рот кривился в презрительную усмешку. Даже Ленкина подруга Настюха не стремилась встать с ней к одному корыту. Я старалась не встречаться глазами с Ленкой и завидовала девчатам, которые сумели крепко сдружиться и выполняли свои нормы в четыре руки, не разделяя стирку на «твою» и «мою».

Впрочем, отсутствие общения с Ленкой вполне компенсировалось общением с соседками справа и слева — Ирой из Весьегонска и Оксаной из Харькова, которая во время работы ухитрялась негромко напевать мелодичные украинские песни. Дружба на фронте — первейшее дело, без неё врага не победить.

Я подтянула к себе полу маскхалата и шлёпнула её на ребристую поверхность стиральной доски. От натуги спину привычно заломило тягучей болью, словно я выкручивала в воде не бельё, а собственный позвоночник. К вечеру заноют руки, и я всю ночь буду стараться пристроить их поудобнее и баюкать, уговаривая потерпеть до утра. На облезшие ногти я давно не обращала внимания, с грустной насмешкой вспоминая, как в школе мы с подружкой полировали ногти кусочком старого кожаного ремня, чтобы стать красивее.

Милое, прекрасное