Ленинград – Иерусалим с долгой пересадкой - Гилель Бутман

Из Кишинева прилетел Арон Волошин. Он привез мне 120 рублей: на три авиабилета до Мурманска и, если понадобится, обратно. Крепко скроенный, ладно сшитый Арон дышал уверенностью в нашей правоте. Мы долго бродили по улицам, прикидывали варианты наших действий на борту самолета. Расставаясь, крепко пожали друг другу руки. У Арона крепкие руки спортсмена, в группе захвата они будут при деле.

Приезд Арона Волошина был для меня последней затяжкой чистого воздуха – я все больше и больше оказывался в изоляции. Тиски ежедневного психологического давления сжимали горло, не давали дышать. Большинство моих сторонников были не только вне Комитета, но и вне организации. Они были разбросаны по городам и весям России и контакты между ними замыкались на мне. Противники «Свадьбы», инстинктивно чувствуя приближение дня «X», делали все возможное, чтобы выключить меня из игры. Это можно было сделать только взорвав меня изнутри, запустив червя сомнения в душу. 8 апреля стало пиковым днем в подготовке «Свадьбы».

На вечер 8 апреля я пригласил Мишу Коренблита и Пинхаса Шехтмана. Надо было подготовить размещение группы захвата и ее тренировку в конце месяца. Мишу я пригласил прийти немного пораньше, чтобы рассказать ему про визит Арона Волошина и приободрить его. Когда он пришел, одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: в нем расшили щель сомнений, и она расширяется ежеминутно. Он не мог и сидеть на месте, вскакивал, ходил по комнате, садился, вертел в руках предметы, бросал их. Присылка кишиневцами денег успокоила его, но ненадолго. Вечером этого же дня последние очаги сопротивления в душе Миши Коренблита будут раздавлены.

Пришел Пинхас Шехтман, и мы вышли на улицу. У Пинхаса была дача, маленький домик на окраине Ленинграда в Озерках. Этот домик мы собирались превратить в свою опорную базу накануне 2 мая. В самом конце апреля я собираю кишиневских, рижских и ленинградских участников группы захвата; приношу в домик Пинхаса резиновые дубинки: мы расставляем стулья в комнате так, как они стоят в кабине самолета, сажаем на стулья «экипаж» и проводим имитацию наших будущих действий на борту. И дай Бог, чтобы 2 мая резиновые дубинки нам не понадобились…

Гуляя по улице, мы с Пинхасом обо всем договорились – к концу апреля домик в Озерках будет готов. Возвращаемся к моему дому, подходим к парадному и видим в сумерках, что с другой стороны тоже подходит группа. Постепенно я начинаю различать лица: Владик, Давид, Гриша, Лассаль, Соломон. Неужели они все заодно?.. Мы прощаемся с Пинхасом и вместе с Мишей идем им навстречу.

Ребята угрюмы, на лицах у всех тревога. Мы ищем укромное местечко, чтобы наш разговор не привлекал любопытных. Находим его во дворе детского сада. Пока идем, из обрывков фраз мне становится ясно: прежде, чем встретиться с нами, они собирались на квартире у Соломона, там обсуждали ситуацию, там спорили и рядили.

– Вы, что, открыто говорили об этом на квартире у Соломона?

Ребята молчат. Двух мнений быть не может: забыты обещания, тревога и отчаяние вытеснили благоразумие.

…Уже за полночь. Скоро уйдут последние автобусы, а нам все еще продолжают «выкручивать руки», каждому по отдельности. Со мною все время Лассаль и Соломон. У меня нет больше иллюзий относительно их позиции. Оба – категорически против «Свадьбы»: она убьет организацию, даст в руки власти козырь для расправы с сионизмом, гайки закрутят, как во времена Сталина, люди от страха забьются в свои норы, и никто не будет подписывать открытых писем с требованием выезда, с ульпанами будет покончено раз и навсегда, с «Итонами» и всей литературой тоже.

Позиция Соломона, Лассаля и Гриши вносит в мою душу бациллу колебаний. Тот маленький вирус, который я тщательно загонял внутрь после того, как отвозил книжки Владику и когда возник «нулевой вопрос» на конференции, начал оживать. С Соломоном меня связывает четверть века дружбы – наши судьбы переплелись, когда мы были мальчишками. Я знаю, Соломон решителен, смел, предан делу. Его первого я познакомил с Марком Дымшицем, ему первому рассказал о плане захвата самолета, и у него тогда не было сомнений. Сегодня он против. Категорически. С Гришей Вертлибом мы вместе кончили институт, вместе ходили в безработных после окончания, вместе в организации с первых дней. Он честный человек и говорит всегда только то, что думает. И он вначале сочувственно относился к «Свадьбе». Сегодня он против. Категорически. Лассаля Каминского я вовлек в ульпан в Лисьем Носу, потом в организацию. Лассаль – руководитель группы в проектном институте, умеет мыслить логически. И он тоже против. И тоже категорически.

Я верю в свою правоту. Я верю в то, что для организации наступил звездный час. Я верю, что игра стоит свеч, что ради начала исхода советских евреев можно принести в жертву и нашу организацию и наши судьбы. Но теперь моя вера уже не такая безоговорочная, как раньше. Впервые я допустил мысль, что могу быть неправым. Это допущение сразу стало их союзником в борьбе против меня. И этого союзника они получили внутри меня.

Меня подкашивал тот факт, что все они, мои товарищи по борьбе, которых я уважал, с которыми меня связывали годы совместного риска, пришли к противоположному выводу. А они были не глупее меня. В каждом человеке постоянно борется нежелание быть таким, как все, и страх быть не таким, как все. Имею ли я право взваливать на свои плечи ответственность за решение, которое может иметь стратегические последствия в национальном масштабе? Как легко, когда у человека нет выбора. И как безмерно тяжко, когда этот выбор есть, и от тебя зависят последствия, которые не может предсказать ни одна электронно-счетная машина. Если я ошибусь, а они окажутся правы, я проеду тяжелым катком по тысячам человеческих судеб. Но если они ошибаются, а я прав и я пройду мимо нашего звездного часа, я никогда не прощу себе этого.

Был уже час ночи. Прошли последние автобусы. Запоздалые прохожие торопились по домам, озираясь на странных парней за оградой детского сада. А там, за оградой, прогресса не было: каждый стоял на своем. И тогда Гриша Вертлиб внес предложение:

– Давайте запросим Израиль. Как скажут, так и сделаем. Даже если я лично не приму участия, я сделаю все, что вам будет нужно, и остальные сделают то же. Согласны?

Я посмотрел на Мишу. Еще до того, как он открыл рот и сказал: «Я согласен», «да» уже было написано на его лице. «Да» было написано на лицах всех ребят. «Да» как единственный исход этой войны нервов. «Да» как средство найти арбитра, которому верит каждый. «Да» как путь спасти организацию. «Да» не было только на лице Давида Черноглаза. Он был непримиримым врагом «Свадьбы», и, что бы ни сказал Израиль, Давид мог сказать только «нет».

Но Давид молчал: для него главное, чтобы день «X» не наступил сейчас. Лишь бы не дать «Свадьбе» произойти в положенный день, а там посмотрим. Именно это отпугивало меня. Часовой механизм на нашей «бомбе» уже был заведен – 2 мая. За десять дней до этого дня мы должны были начать скупать билеты на наш рейс. Связи с Израилем у нас нет, ее надо искать. Если даже произойдет чудо и нам удастся быстро передать запрос, как скоро придет ответ?.. Однажды мы уже запрашивали Израиль по вопросу открытого обращения – три года тому назад, – и ответа не было вообще. Конечно, в этот раз все гораздо серьезнее. В этот раз мы получим ответ, но когда? Ясно, что если я соглашусь на этот компромисс, 2 мая «Свадьбы» не будет. Тот страшный психологический стресс, под которым находятся будущие участники, остается на неопределенное время. Выдержим ли?

– Если я соглашусь на этот компромисс и ответ из Израиля будет положительным, готовы ли вы сделать все для успеха «Свадьбы», независимо от возможных последствий?

– Да! Да! Да! – на напряженных лицах подобие улыбок.

Появляется робкая надежда, что у кризиса есть компромиссный исход. Только Давид молчит.

– Хорошо, мы подумаем. Послезавтра дадим ответ.

Мы жмем друг другу руки. Все чувствуют себя, как больной, у которого прошел кризис и который будет жить. Почти все.

Итак, послезавтра. Почему именно послезавтра? Надо хорошо подумать. Подумать и взвесить все за и против. Взвесить, когда их не будет рядом, когда они не будут смотреть в глаза с надеждой и мольбой. Конечно, они верят: послезавтра я скажу «да». Но что мне сказать? Миша ушел вместе с ними – это, конечно, символично. Компромисс для него спасательный круг: спастись от сомнений, спастись от внутреннего разлада. А у меня – тридцать шесть часов: эта ночь и завтра день – сутки. И еще одна ночь.

Уже неделя как я почти не сплю. Ева тоже не спит. И не задает вопросов. Только иногда говорит: «Попробуй заснуть, попробуй – может, получится». Нет, не получается. Единственный, кто спит, – это Лилешка. Из кроватки доносится ее ровное дыхание. Полтора года – первые полтора года своей жизни – она почти не спала. И вместе с ней мучились мы. Теперь она спит, а мы снова не спим.