Последний год - Алексей Новиков

Вывод о становлении царства божия на земле при помощи римского первосвященника был самым удивительным. Его могли бы по-своему принять разве те русские барыни, которые, путешествуя по странам Запада, прельщались и театральной пышностью католических церковных процессий и изысканностью манер вкрадчиво-похотливых аббатов.

Чаадаев говорил с завистью о том взаимном общении умов, о тех идеях, которые развиваются на Западе. В императорской России не было другого права, кроме крепостного, иного порядка, кроме полицейского, не было другой справедливости, кроме той, которой руководствуются рабовладельцы.

Но Чаадаев призывал русских людей к спасению от бед в лоне единственной для всего мира католической церкви. Других путей он не знал. «Пусть же господин Чаадаев и поклоняется папе римскому сам-один!» – возражали философу гневные молодые голоса.

«Философическое письмо» вызвало бурю. Только сам Чаадаев оставался совершенно спокоен. Он исполнил долг пророка. А какого же пророка не побивали каменьями люди, ходящие во тьме? Всегда изысканно одетый, величавый и замкнутый, он медленно расхаживал по кабинету, в котором провел годы в размышлении.

Если бы в печати могло появиться второе «Философическое письмо», там прямо сказал бы Чаадаев об истоках, от которых он пришел к отрицанию смердящей русской действительности:

«Эти рабы, которые вам прислуживают, разве не они составляют окружающий вас воздух? Эти борозды, которые в поте лица взрыли другие рабы, разве это не та почва, которая вас носит? И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что превращает у нас в ничто самые благородные усилия, самые великодушные порывы…»

А ведь в этой проклятой действительности ежечасно множились новые благородные усилия и великодушные порывы. За что-то хватали и тащили в кутузку университетских студентов. Некоторые исчезали неведомо где. Один из этих студентов – все тот же Виссарион Белинский – написал в недавнее время такую пламенную антикрепостническую драму, что насмерть перепугал профессоров-цензоров. Не ограничиваясь университетской наукой, юноши мечтали о будущем обществе. В деревнях то здесь, то там бунтовали мужики… В крестьянских возмущениях, в столкновении мнений, в студенческих спорах рождалась новая Россия.

В кабинете философа-отшельника было по-прежнему тихо. Сюда не долетали страстные молодые голоса тех, кто защищал прошлое и будущее русского народа.

Москва бушевала. «Философическое письмо» обстреливали с разных позиций оба враждующих лагеря.

Павел Воинович Нащокин участия в этих спорах не принимал. В клубных карточных комнатах говорили на том языке, в котором никогда не отражались никакие события:

– Ставлю на рутэ!

– Гну пароль!..

А когда Нащокин, памятуя о поручении Пушкина, справлялся у общих знакомых о Белинском, на него смотрели с недоумением:

– Да вы, сударь, чаадаевскую-то статейку читали?.. Вот кто всех в дерзости превзошел! А Белинского в Москве нет. Засел у Бакуниных в Прямухине, и когда будет – неизвестно.

Павел Воинович каждодневно ездил в клуб. В дороге успокаивал себя основательной мыслью: «Объявится же когда-нибудь Виссарион Григорьевич!»

Глава восьмая

Хозяйка и хозяин аристократического петербургского особняка спускаются в вестибюль. По обеим сторонам мраморной лестницы, крытой парадным ковром, стоят, замерев, ливрейные лакеи. Текут минуты томительного ожидания. Но вот слышится звонкий цокот стремительных коней, и придворная карета подкатывает к подъезду.

Торжественный швейцар настежь распахивает двери. В вестибюле появляется могучая фигура императора. Пока Николай Павлович, сопровождаемый хозяевами дома, медленно поднимается по лестнице, весть проносится по всему дому. В зале, полной танцующих, происходит общее движение. Кажется, даже свечи в хрустальных люстрах вспыхивают с новой силой, еще ярче горят нетерпеливые взоры дам, обращенные туда, где должен появиться монарх.

«Его величество! – словно выпевают скрипки в руках у музыкантов. – Его величество!»

«Государ-р-р-рь император-р-р!..» – вторят трубы.

Император милостиво отвечает на почтительные поклоны и дарит царственной улыбкой дам, склонившихся в реверансе. Он обходит залу, потом следует в гостиные и карточные комнаты, где ожидают гости, не участвующие в танцах.

Все происходит так, как обычно бывает на пышных балах, о которых потом сообщает «Северная пчела»:

«Государь император удостоил милостивым присутствием большой бал…» Далее следует громкая фамилия хозяев дома.

Но и самое вдохновенное описание такого события в «Пчеле» не может отразить всю полноту чувств, обращенных к его величеству. Зато неписаная хроника хранит каждое мимолетное слово, сказанное монархом кому-нибудь из гостей, и завистливые муки тех, кто не удостоился никакого знака внимания.

Молва разносит имя каждой избранницы, удостоенной высочайшего приглашения на танец. Но как описать тысячи хитростей, которые пускают в ход и счастливые победительницы и обойденные монархом дамы? Нет, всякий сочинитель, даже из тех талантов, которые участвуют в «Северной пчеле», должен был бы сложить оружие, если бы захотел проникнуть в тайны, из которых складывается непринужденное воодушевление хозяев и гостей, когда в точно назначенный час на бале появляется его величество.

Император, по своему обыкновению, отличал многих дам. Среди них была и жена камер-юнкера Пушкина. Наконец-то он ее увидел!

Знакомое волнение охватывает Николая Павловича. Что может быть благороднее, чем его поклонение этой несравненной женщине? А его рыцарские чувства пытаются очернить. Какие новые пашквили нашептывает ей муж-сочинитель?

Волнуясь и негодуя, император во время танца вдруг заговорил с Натальей Николаевной о высоких нравственных чувствах, столь похвальных и необходимых мужчине для счастья женщины.

Наталья Николаевна не вслушивалась. Благодарно улыбалась и чуть-чуть розовела. Случилось, как и раньше, что он присел подле нее за ужином и поднял бокал за ее здоровье.

В его внимании к жене камер-юнкера Пушкина не было, впрочем, ничего, что могло бы дать пищу любопытству. Император уделял такое же лестное внимание и другим счастливицам.

Все могли видеть, что он не раз удостаивал беседой и мужа Натали. Расспрашивал его о делах. Должно быть по своей поэтической рассеянности, Пушкин никак не выражал благодарности за оказанную ему милость.

Удивительно ли, что император предпочитал беседу с кем-нибудь из торжественно-величественных камергеров или парадных гофмейстеров? Попав на глаза обожаемому монарху, они задыхались от преисполнявших их благоговейных чувств. И тогда Николай Павлович снова вспоминал о хмуром камер-юнкере.

Все чаще случалось, что императорская карета останавливалась у ярко освещенного подъезда какого-нибудь аристократического или посольского особняка. Около монарха происходило постоянное движение. Император едва удостоит словом какого-нибудь счастливца, а кто-то уже искусно его оттеснит. Но столь же коротка и непрочна всякая победа, потому что невидимые, но отчаянные битвы продолжаются. Кто знает, царственную улыбку или министерский пост, орденскую ленту или безвозвратную ссуду от казны добудет искуснейший из бойцов?

В этих состязаниях алчущих и жаждущих участвовали и случайные баловни счастья и потомки древнейших родов. Среди них никогда не было, впрочем, чистокровного Рюриковича, совсем еще юного князя Петра Владимировича Долгорукова.

Высокородный князь считал, что выскочки Романовы, захватившие русский престол, ограбили его предков Долгоруких. Кроме того, Петр Владимирович глубоко таил и личную обиду. Родные его дядья становились видными генералами уже в двадцать пять лет, а Петра Владимировича недавно выпустили из Пажеского корпуса с гражданским чином ничтожного десятого класса да еще с аттестатом, который походил на волчий билет. В нем сказано глухо о «дурном поведении».

Отношение императора к князю Долгорукову было двойственно. Николай Павлович его попросту не замечал, но, затаив неприязнь и подозрительность, кое-как терпел в столице.

Если же его величество удостаивал посещением какой-нибудь бал, то Петр Владимирович вовсе не искал случая привлечь внимание императора. Князь Долгоруков предпочитал оставаться в тени, замешавшись среди тех гостей, кто составляет в торжественных собраниях безликий, но необходимый фон.

По своей хромоте Петр Владимирович не мог участвовать в танцах. Это не значит, что князь растрачивал время на балах без пользы. По любознательности ума Долгоруков горячо интересовался быстротекущими событиями великосветской жизни.

Николай Павлович, стоя у колонны, наблюдает за танцующими. Чинно движутся пары. Бесконечно разнообразие, запечатленное в женской красоте. Император, как истинный знаток и ценитель этих чар, отдает должное и грации движений, и посадке головы, и лукавому взгляду…