Последний год - Алексей Новиков

– Слава богу, – сказал он, – наконец-то и скульптура наша становится народной! – И, обратившись к Пименову, крепко пожал ему руку обеими руками.

Вынул записную книжку, задумался, стал быстро писать и, вырвав листок, тут же отдал скульптору родившийся экспромт:

Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о коленоБодро опёрся, другой поднял меткую кость.Вот уж прицелился… прочь! раздайся, народ любопытный,Врозь расступись; не мешай русской уда́лой игре.

С благоговением читал потом Пименов эти строки своим питомцам. Деревенский мальчишка, играющий в бабки, прицелился… и одержал славную победу в русском искусстве.

Но и он уже не был одинок. Неподалеку занял свое место на выставке другой мальчишка – играющий в свайку.

Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый,Строен, легок и могуч. – тешится быстрой игрой!Вот и товарищ тебе, дискобол! Он достоин, клянуся,Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.

Русские художники могут встать рядом, «дружно обнявшись» с создателями великих произведений искусства, как стал товарищем дискоболу русский мальчишка, играющий в свайку…

Дома за ужином Александр Сергеевич увлеченно рассказывал с выставке. Увы – слушала его одна Азинька. Наталья Николаевна с Екатериной Николаевной отправились на бал.

Пушкин закончил ужин, положил салфетку и в нерешительности поглядел на часы: вернуться к письменному столу или ехать за женой?

Глава седьмая

Павел Воинович Нащокин получил письмо от Пушкина. И, хоть был он далек от журнальной жизни, понял, что готовится нечто важное, если поэт поручает ему пригласить на постоянную работу в «Современник» Виссариона Белинского.

Давно ли Александр Сергеевич просил передать ему номер журнала тихонько от «наблюдателей»? Взревут ныне «наблюдатели», как разъяренные быки. Впрочем, нет – взревет по своему обычаю профессор Погодин… Уста Степана Петровича Шевырева прошелестят ядовитой клеветой, легкой, как ветерок. И непременно взорвется та клевета, как бомба.

Однако Павел Воинович сердечно рад и за Пушкина и за Белинского. Не он ли первый их сватал? Нащокин гордится своей проницательностью, но задумывается: где Виссариона Белинского найти? В последнее время он вовсе не попадается на глаза.

А у Павла Воиновича полны руки своих хлопот: все новые и новые проекты возникают у него по совершенствованию и украшению чудо-домика; кроме того, в клубе съехались к осени все партнеры, и началась настоящая игра, а к Павлу Воиновичу, как на грех, не идет карта; да еще грустит дома молодая и всегда кроткая жена, – говорит, что скучает в одиночестве.

Как ни был занят Павел Воинович, он попытался исполнить поручение Пушкина. Навел справки, а по справкам оказалось – нет Белинского в Москве. Уехал в Тверскую губернию, к Бакуниным, и там под проливными дождями наслаждается природой. Нашел, чудак, время для путешествий!

Только отдыхать ему вряд ли придется. Москва взбудоражена журнальной новостью. В «Телескопе» напечатана такая статья, что самые благодушные читатели разводят руками. В барских гостиных, в которых никогда не читали «Телескоп», теперь захлебываются от негодования. Хорошо известный москвичам Петр Яковлевич Чаадаев, когда-то блистательный гусар, ныне живущий в Белокаменной на покое, начал печатать в журнале безобидные по названию «Философические письма». Первое из этих писем оказалось неслыханной клеветой на отечество. Бездействие, в котором долгие годы пребывал Чаадаев, было хитрой личиной – под ней скрывался отпетый лиходей. К нему ездили лучшие люди знатных фамилий, а он, сам принадлежа к знатному дворянскому роду, ныне как пишет о богоизбранной России?.. Да что тут говорить! Это надо перечитать собственными глазами, слышать собственными ушами.

Возмущение нарастало не день ото дня, но с часу на час. Петр Яковлевич Чаадаев, обозревая историю России, писал:

«В самом начале у нас дикое варварство, потом грубое суеверие, затем жестокое, унизительное владычество завоевателей, владычество, следы которого в нашем образе жизни не изгладились совсем и доныне. Вот горестная история нашей юности».

У почтенного читателя перехватывало дух от уничижительной тирады, а автор «Философических писем» утверждал, что русская жизнь наполняется существованием темным, бесцветным, без силы, без энергии: «Пробегите взором все века, нами прожитые, все пространство земли, нами занимаемое, вы не найдете ни одного воспоминания, которое бы вас остановило, ни одного памятника, который бы высказал вам протекшее живо, сильно, картинно».

С недоумением глядели друг на друга почтенные москвичи и, чувствуя, что почва уходит из-под ног, горько друг друга вопрошали: куда же он метит, сорвавшийся с цепи бунтарь?

В письме значилось далее черным по белому:

«Мы живем в каком-то равнодушии ко всему, в самом тесном горизонте, без прошедшего и будущего».

Отпел отечество, как покойника! А где же Россия, благоденствующая под скипетром императора Николая?

Теперь у квартиры Чаадаева уже не стояли, как раньше, экипажи именитых посетителей. Даже проезжая мимо, трижды отплевывались ревнители благомыслия.

Больше всех суетились «наблюдатели». Им-то было хорошо известно, что Чаадаев вначале предложил свои «Философические письма» в редакцию «Московского наблюдателя». Он был связан многими отношениями именно с той кондово дворянской Москвой, от имени которой ратоборствовал в словесности «Наблюдатель». Но неопытный автор плохо рассчитал. Не так-то просты оказались «наблюдатели», чтобы не разгадать замысел автора статьи, не оставляющей камня на камне от всех речей о процветании России…

Теперь, когда первое «Философическое письмо» оказалось напечатанным в «Телескопе», они ездили по Москве и, предвкушая близкую победу над попавшим в беду конкурентом, кричали в голос:

– Измена! Клевета! Бунт! Святотатство!

Сам редактор-издатель «Телескопа», опростоволосившийся профессор Надеждин, не находил себе места. Ему казалось, что, напечатав чаадаевское письмо, он начнет полезный разговор о путях исторического развития России. А его для начала тащили на допрос: как он мог напечатать гнусную клевету на Россию, богоизбранную в православии, охраняемую самодержавной властью?

Степан Петрович Шевырев разметил преступную статью аккуратными галочками. Почти потеряв голос от натуги, он перечитывал всем желающим наиболее возмутительные строки:

– «Отшельники в мире, мы ничего ему не дали, ничего не взяли у него; не приобщили ни одной идеи к массе идей человечества… ни одной полезной мысли не возросло на бесплодной нашей почве…»

Укоризненный перст Степана Петровича застывал в воздухе. Потом, очнувшись от оцепенения, он говорил о «Телескопе» вообще. Того ли еще можно ждать, если пригрет в этой грязной подворотне злостный литературный пират Белинский, против которого невинным младенцем выглядит господин Чаадаев, впавший в очевидное безумие?

Степан Петрович первый выдвинул утешительную версию о безумии автора «Философических писем». Не может написать подобного здравомыслящий дворянин. Многие с этим соглашались. Что же касается литературного пирата, то было давно известно, что Степан Петрович Шевырев все разговоры непременно сведет к адским замыслам Виссариона Белинского. Но многие опять соглашались со Степаном Петровичем.

Издатель «Телескопа» окончательно растерялся. Он уже видел перед собой квартального надзирателя, который одним взмахом ботфорты завершит едва начавшееся в журнале обсуждение.

Надеждин писал Белинскому в тверское имение Бакуниных:

«Я нахожусь в большом страхе. Письмо Чаадаева возбудило страшный гвалт в Москве, благодаря подлецам наблюдателям. Эти добрые люди заговорили о нем как о неслыханном преступлении, и все гостиные им завторили».

Но ладно бы всполошились в московских гостиных. Не могли согласиться с Чаадаевым и другие читатели, шумно обсуждавшие статью Чаадаева в университетских коридорах. Правда, автор дал убийственно верную картину мертвого застоя русской жизни. Письмо и прозвучало как выстрел, раздавшийся в глухую ночь. Но, осудив современную жизнь России, автор «Философических писем» оказался совершенно беспомощным, когда говорил о прошлом и о будущем.

Обернувшись на Запад, Чаадаев усмотрел там единственную историческую силу, будто бы создавшую цивилизацию и двигающую прогресс. Философ-отшельник принял за свет истины мрак католицизма, «…западное христианство, – писал Чаадаев, – величественно шло по пути, начертанному его божественным основателем».

«Таким образом, – продолжал автор «Философических писем», – несмотря на все несовершенства, на все, что есть дурного и порочного в настоящем европейском обществе, частное осуществление царствия божия в нем неоспоримо…»

Вывод о становлении царства божия на земле при помощи римского первосвященника был самым удивительным. Его могли бы по-своему принять разве те русские барыни, которые, путешествуя по странам Запада, прельщались и театральной пышностью католических церковных процессий и изысканностью манер вкрадчиво-похотливых аббатов.