Брат Томас - Кунц Дин Рей

Скоро языки уже легонько стукались о бронзовые стенки, издавая не столь громкие, где-то даже меланхолические звуки.

Но завываний ветра я еще не слышал, потому что в ушах стояли отзвуки недавней какофонии.

Как один из мастеров боевых искусств в «Крадущемся тигре, затаившемся драконе», который мог прыгать по крышам, а потом спуститься вниз, исполнив некий элемент воздушного балета, брат Константин соскользнул с колоколов и приземлился рядом со мной на пол звонницы.

И когда я уже собрался с ним поговорить, то увидел движение в дальнем ее конце, темную фигуру между изогнутыми, теперь замолчавшими бронзовыми поверхностями, четким силуэтом выделяющуюся на фоне серого света этого заваленного снегом дня.

Брат Константин проследил за моим взглядом и, похоже, тут же опознал пришельца по той малости, что проглядывала между колоколами. И хотя ничто в этом мире не могло причинить вреда мертвому монаху, он в ужасе подался назад.

Я достаточно далеко отошел от лестницы, и темная фигура, смещаясь по дорожке вокруг колоколов, оказалась между мною и единственным путем отхода из звонницы.

Временная глухота исчезла, и рев ветра ворвался в уши как раз в тот момент, когда темная фигура появилась из-за колоколов. Тот самый монах в черной рясе с капюшоном, которого я увидел в дверном проеме между коридором и лестницей, когда отвернулся от сестры Мириам, сидевшей на сестринском посту, какими-то двадцатью минутами раньше.

Сейчас я находился к нему гораздо ближе, но по-прежнему мог видеть только черноту под капюшоном, никакого намека на лицо. Ветер раздувал рясу, но не открывал ног, из рукавов не торчали руки.

Теперь, когда мне представилась возможность как следует рассмотреть пришельца, я понял, что ряса, длиннее тех, что носили монахи, стлалась сзади по полу. И материя отличалась: поблескивала, как шелк.

На шее висело ожерелье из человеческих зубов, нанизанных на нитку, будто жемчужины, с медальоном (тремя выбеленными косточками пальцев) на груди.

По талии фигуру перепоясывала веревка, сплетенная из чисто вымытых, блестящих человеческих волос.

Пришелец направлялся ко мне. И хотя я не собирался сдавать позиции, тем не менее попятился с его приближением, потому что, как и мой мертвый компаньон брат Константин, не хотел вступать с ним в контакт.

Глава 25

Если бы не холод, иголками впивающийся в подошвы моих ног, если бы не пальцы, которые все больше теряли чувствительность, я мог бы подумать, что и не просыпался, чтобы увидеть на подмороженном окне моей спальни в гостевом крыле красно-синий свет мигалок автомобилей помощников шерифа, что по-прежнему сплю и все это мне снится.

Большущие медные языки, в которых озабоченный Фрейд тут же углядел бы понятно какое символическое значение, плюс сводчатый потолок звонницы, часть которого пряталась в тенях, создавали идеальные декорации для сна, в окружении девственной белизны падающего снега.

Эта минималистская фигура Смерти, в рясе и капюшоне, безо всякого гниющего мяса и червяков, какой ее изображают в комиксах и третьесортных фильмах ужасов, чистенькая, как черный полярный ветер, была такой же реальной, как Смерть в бергмановской «Седьмой печати». И в то же время Смерть эта напоминала угрожающего фантома в кошмарном сне, аморфного и неведомого, которого лучше всего видно краем глаза.

Смерть подняла правую руку, и из рукава появилась длинная белая кисть, не скелет, а нормальная, из плоти. И хотя под капюшоном оставалась пустота, рука потянулась ко мне, с выставленным вперед указующим перстом.

Теперь мне вспомнилась «Рождественская песнь» Чарльза Диккенса. Последний из трех призраков, явившийся к несчастному мистеру Скруджу, зловещий и молчаливый, которого Скрудж назвал Призраком Еще Не Пришедшего Рождества. Он дал призраку правильное имя, но тот являл собой не просто грядущее Рождество, а все будущее, которое неизбежно вело к смерти, концу, заложенному как в мое начало, так и в ваше.

Из левого рукава Смерти появилась еще одна бледная кисть, и пальцы держали веревку с петлей на конце. Призрак (а может, и что-то другое) перекинул петлю из левой руки в правую и вытянул из левого рукава веревку невероятной длины.

Когда из рукава наконец-то появился свободный конец, Смерть перекинула его через одну из поворотных балок и ловко завязала крепкий узел, но не как бывалый палач, а с легкостью фокусника.

Все это напоминало кабуки, японский вариант стилизованного театра. Сюрреалистические декорации, удивительные костюмы, маски, парики, феерические эмоции, мелодраматические жесты актеров — казалось бы, японский театр должен был быть таким же смешным, как американский профессиональный рестлинг. Однако благодаря какому-то таинственному эффекту для понимающей аудитории кабуки столь же реален, как бритва, порезавшая палец.

В молчании колоколов, в реве ветра, который, похоже, одобрял действия Смерти, она указывала на меня пальцем, и я знал, что петля предназначается для моей шеи.

Призраки не могут причинить вреда живым. Это наш мир — не их.

Смерть в действительности не ходит по нашему миру в рясе с капюшоном, собирая души.

И первое утверждение, и второе не противоречили истине, но и не означали, что вот эта Смерть, которую я видел перед собой, не могла навредить мне.

Поскольку воображение у меня настолько богато, насколько пуст мой банковский счет, я без труда представил себе, как грубые волокна веревки трутся о мою шею, выжимают сок из моего адамова яблока.

Черпая храбрость в факте, что он уже мертв, брат Константин выступил вперед, чтобы привлечь внимание Смерти и дать мне шанс рвануть к лестнице.

Монах опять запрыгнул на колокола, но более не было в нем той ярости, которая требовалась для психокинетического феномена, именуемого полтергейстом. Вместо ярости его, похоже, переполнял страх за меня. Он заламывал руки, а рот раскрылся в беззвучном крике.

Моя уверенность в том, что ни один призрак не сможет причинить мне вреда, растаяла как дым, стоило мне увидеть, что брат Константин придерживается прямо противоположного мнения.

Хотя Смерть была куда проще, чем калейдоскоп костей, который преследовал меня в буране, я вдруг почувствовал, что они похожи. В театральности, манерности, застенчивости, которых не было у задержавшихся в этом мире мертвых. Даже полтергейст призрак вызывает не для того, чтобы произвести максимальный эффект на живых. У него нет желания кого-либо пугать, он просто хочет стравить распирающее его раздражение, презрение к себе, ярость, вызванную тем, что он застрял в некоем чистилище между двух миров.

Завораживающие трансформации костяного чудовища в окне говорили о тщеславии: смотри, какое я чудо, замри в восторге и трепещи. Вот и Смерть двигалась, как самодовольная балерина на сцене, нарочито, в ожидании аплодисментов.

Тщеславие — чисто человеческая слабость. Ни одно животное на тщеславие не способно. Люди иногда говорят, что тщеславие есть у кошек, но кошки заносчивы. Они уверены в своем превосходстве и не жаждут восхищения, как тщеславные женщины и мужчины.

Призраки, задержавшиеся в этом мире, могли быть тщеславными при жизни, но лишились тщеславия, осознав, что они — смертные.

А вот теперь эта Смерть насмешливо махнула мне рукой, мол, иди сюда, словно я мог настолько испугаться ее устрашающего вида, настолько проникнуться восторгом (ну как же, она великолепна), что сам надел бы петлю на шею и не стал бы защищать свою жизнь.

Тот факт, что эти два столь несхожих внешне существа разделяли одну, очень уж человеческую, присущую только человечеству черту — тщеславие, определенно имел очень существенное значение. Но почему, я пока сказать не мог.

В ответ на приглашающий жест Смерти я отступил на шаг, и она вдруг яростно бросилась на меня.

Прежде чем я успел блокировать ее атаку, правая рука Смерти сомкнулась на моей шее и с нечеловеческой силой оторвала меня от пола.

Рука эта была неестественно длинной, поэтому я не мог ударить нападающую, не мог дотянуться до черноты под капюшоном. И мне не осталось ничего другого, как пытаться оторвать ее пальцы.