Очередь - Михаил Однобибл

В те дни в верхах учреждения произошла непонятная, непредсказуемая заминка, такое бывает. Очередь стояла без движения, а вместе с ней, напротив подвального окна, и Рима. Она неотрывно смотрела, как работает дворничиха, хотя та больше не обращала на нее внимания, сосредоточилась на уборке и, может быть, сжилась с мыслью, что бывшая помощница отрезанный ломоть. Рима тоже ни на что не надеялась. Днем некому было оттеснить ее от окна, подвал спал. Она придвигалась к проему, заворожено глядела во двор без всякого смысла и цели, пока однажды вдруг не обнаружила себя снаружи здания, по ту сторону стены. Вот и все.

Очередь до сих пор не верит, что Рима сама не знает, как так получилось. Подвальщики думают, есть некая тайна чудесной субтильности. Дескать, Рима изображает простушку, а сама знает заговор или рецепт зелья. Незачем и опровергать эту клевету, потому что протесты лишь разжигают подозрения. Впрочем, толки завистников ее мало заботят, а учетчику она готова поклясться всеми богами очереди, что впервые скользнула в окно безотчетно. Уже потом, когда осознала эту возможность, наловчилась нырять по необходимости.

Первые дни, после того как у Римы нечаянно открылся дар пролазки, были самыми удивительными на ее памяти. Она находилась в и вне живой очереди. Невероятная новость моментально облетела город. Уличники окраин приходили, как в цирк. Высокомерные этажники из головы очереди рисковали вывалиться из подъездных окон в попытках заглянуть под стену здания. Но самый сильный шок испытали подвальщики. Иные отказывались верить своим глазам, думали, что грезят. Когда Рима впервые окликнула через окно соседку по очереди, та разрыдалась: спросонья подумала, что оказалась на улице, отодвинулась в хвост очереди, раз видит Риму, отделенную стеной.

Не дождавшись от виновницы переполоха объяснений, очередники принялись гадать, как такое стало возможно. Доморощенные подвальные философы предполагали, что сначала в проем просочилось то, что на языке служащих зовется «душа», а уже потом исхудалое в болезни тельце, разом душа и тело в такую щель не протиснутся. Только проку в этих гаданиях не было, потому что подыскать более или менее нелепое объяснение могли многие, а повторить нырок – никто. Ничего подобного не помнили ветераны очереди, не хранили ее предания. Случай не подпадал ни под какие правила и обычаи, они его не запрещали, но и не разрешали. В очереди чувствовалась оторопь: пускать ли Риму обратно в цоколь, и если да, то дозволять ли ей новые отлучки на улицу?

Пока длилось замешательство, Рима успела стать полезной по обе стороны подвальных стен. Она быстро пошла на поправку, когда стала выныривать из подземелья. Болезнь счищалась с нее, как чехол змеиной выползины. Девушка забыла сон и отдых. Ночью в подвале чутко прислушивалась к звукам над головой, чтобы утром во дворе рассказать избранному кругу уличных авторитетов отголоски самых свежих и горячих новостей ночного приема. Ей радовались, как кормилице, подхватывали каждую весточку. А подвальщиков Рима задобрила свежей водой, полными ведрами носила к цокольным окнам. Иногда, если дворничиха отвлекалась, разговорившись с кем-нибудь из знакомых служащих, помощница незаметно опускала в какое-нибудь цокольное окошко шланг (в сухую погоду им поливали во дворе дорогу и тротуар, чтобы прибить пыль под окнами учреждения). В подвале живая струя свежей воды вызывала бурю восторга, ведь его обитатели привыкли довольствоваться технической водой, задохнувшейся в кипящих котлах, в тесных трубах и радиаторах отопления, да и та сочится по капле из вентиля, подтекающего только из милости сантехника. Подвал – техническое помещение, не предназначенное и не приспособленное для стояния очереди. Поэтому, хотя под зданием полно воды, трубы гудят от напора, врезать в них водопроводный кран никто не позволит. Разумеется, уличники носили подвальщикам свежую воду и раньше, до того как Рима стала челночницей. Бутылки и бидоны живительной влаги отдавали в обмен на новости. Однако обе стороны ловчили. Спекулируя на жажде впередистоящих, уличники безбожно взвинчивали цену на воду. А подвальщики наряду со свежими, горячими известиями из недр учреждения норовили подсунуть устарелые сведения, бородатые анекдоты, и не удивительно: разве напасешься подлинных новостей, чтобы напоить водой огромный многолюдный подвал, они просто не появляются с той скоростью, с какой жажда вскоре после утоления возобновляется, растет и становится нестерпимой.

Прохладнее других к возвращению Римы отнеслась дворничиха. «Явилась – не запылилась», – буркнула она в пространство. Слова ее выражали, уж конечно, не радость, а некое легкое удовлетворение, и не фактом возвращения Римы, а тем, что она не уронила себя окончательно во мнении служащей. Что же касается чудесного самовызволения из подвала, повлекшего грандиозные перемены, то это внутренние дела очереди, в такие мелочи штатные городские работники с высоты своего положения не могут и не хотят вникать. Но при всей чопорности служащих их замечания, даже мимолетные, изумительно точны: пыль в подвале действительно страшная, пропылит до кишок. Рима очень хорошо понимает, почему на учетчика нападают приступы кашля, она сама им подвержена. Ироничная реплика дворничихи заключала сдержанную похвалу помощнице за то, что она запылилась в подвале не до конца. А могла бы.

Рима стала местной достопримечательностью, приносящей второму подъезду учреждения Ко.5 ощутимые выгоды. Удивительный дар пролазки и открытые им новые небывалые возможности вызывали зависть других очередей и привлекали новичков, только что пришедших в город и раздумывающих, в какую очередь встать.

К сожалению, величайшие нововведения сохранить не удалось. Рима не сумела остаться всемогущей волшебницей очереди. По уговору с авторитетами она прекратила, с одной стороны, лить в подвал бесплатную воду, а с другой стороны, выносить из подвала и безвозмездно передавать уличникам служебные новости. Это нарушало складывающееся десятилетиями равновесие. Рима нажила бы слишком много врагов по обе стороны подвальной стены. Подвальщики радовались без ограничения льющейся воде и допьяна напивались ей. Но безвозмездно отдаваемых на поверхность новостей из кадровых высей им было жальче. Двор, в свою очередь, был недоволен тем, что терял полноту и многообразие картины творящегося в недрах учреждения: щедрая струя опущенного в подвал дворницкого шланга с утолением жажды подвальщиков устраняла необходимость делиться новостями с улицей, а Рима при всем старании не могла подслушать и понять столько, сколько весь подвал.

Постепенно очередь сжилась с новой ролью Римы. Свыклись все, кроме самой Римы и, как ни странно, подвальных стен. Надо стать челночницей, чтобы почувствовать, что оконные скважины могут вести себя как живые! Уверенности в своих силах Рима так и не почувствовала. Не раз цокольные окна не впускали ее в подвал или не выпускали обратно. Не раз, отступая от окна после обидного поражения, девушка думала, что навсегда утратила свой случайный дар. В такую минуту она не могла понять, оплакивать в душе потерю или радоваться. Однажды проникнув в проем, она оказалась обречена на вечную борьбу с этими зияющими глазницами. Случалось, она их застигала врасплох: шла мимо вроде бы без всякой цели и вдруг ныряла внутрь или наружу.

Про подвальщиков недаром сложена едкая и меткая поговорка: в цоколе все немного цокнутые. Но если таковы очередники, которые попадают в подвал лишь на время, то в отношении самого цоколя это замечание справедливо вдвойне. Уже четверть века он держит махину кадрового учреждения. Пять этажей, шесть подъездов, девяносто отделов. Пусть некоторые служащие ведут прием ни шатко, ни валко, отсиживают рабочие часы, но в большинстве кабинетов кипит вулканическая деятельность. Изнурительные собеседования с соискателями, бурные совещания и мрачные уединенные размышления кадровиков отливаются в страшную тяжесть окончательных решений. От такого груза ответственности жесткие прямоугольные бойницы проемов чуть-чуть округляются. Выпучив глаза, как тяжелоатлет, цоколь всецело поглощен тем, чтобы удерживать над собой здание вместе с кипящим котлом страстей внутри. Конечно, Рима не знает, когда наступают моменты тяжелейшего напряжения, но если в такую секунду по счастливой случайности ныряет в амбразуру окна, оно ее пропускает. В этот миг цоколю не до нее. С течением времени у Римы все сильнее ощущение, что цоколь живой, что он дышит.

В этом месте учетчик не вытерпел и перебил рассказ возражениями. Железобетонные плиты не резиновые, поэтому про цокнутость подвала Рима, конечно, сочиняет. Хрупкая девушка не страдала бы такой мнительностью, следствием нервного перенапряжения, уйди она из очереди сразу и навсегда в тот день, когда впервые ускользнула через подвальное окно на улицу. Зачем было возвращаться?