Король англосаксов - Эдвард Бульвер-Литтон

Все тотчас же ушли, исключая Альреда, который подошел тихонько к Эдуарду.

– Прогони от себя эти мрачные мысли, государь! – сказал он ему кротко. – Прежде, чем ты обратился к Годвину за поддержкой и повенчался с дочерью его, тебе было известно, что его винило и что его оправдывало. Ты знал, что твоя чернь его подозревала, а дворянство твое оправдало. Теперь уж поздно выказывать ему такое недоверие, тем более, что время его близится уж к концу.

– Гм! Ты хочешь сказать, чтобы я предоставил Богу вершить над ним суд: пусть же будет по-твоему! – ответил король.

Он круто повернулся, и это обстоятельство заставило Альреда удалиться из комнаты.

Тостиг страшно неистовствовал, когда выслушал весть Гюголайна, и перестал кипятиться только благодаря строгому приказу отца. Но старый граф долго не мог забыть, что Тостиг издевался над Гарольдом, что, вот мол, могущественному графу Гарольду придется прислуживать как простому слуге. С тяжелым сердцем вошел Годвин к королю Эдуарду и был принят им сухо.

Под королевским балдахином стояли два кресла: для короля и Годвина, а Тостиг, Леофвайн, Гурт и Гарольд должны были поместиться за ними. Древнесаксонский обычай требовал, чтобы молодые прислуживали старикам, а вожди – королям.

Годвин, уже выведенный из терпения давешней сценой между сыновьями, огорчался еще более при виде холодности своего государя. Очень естественно, что человек всегда чувствует некоторую привязанность к тем, которым он оказывал услуги; Годвин же возвел Эдуарда на трон, и никто не мог обвинить его в непочтительности к королю. Несмотря на то, что власть Годвина была очень велика, едва ли кто-нибудь решился утверждать, что для Англии было бы хуже, если бы Годвин сильнее влиял на короля, а жрецы и норманны пользовались бы меньшей милостью Исповедника.

Итак, гордое сердце старого графа страдало невыразимо в эту минуту Гарольд, особенно сильно любивший отца, наблюдал за мельчайшими переменами в лице его; он видел, что оно покрылось ненормальным и зловещим румянцем и что старик делает над собой невероятные усилия, чтобы вызвать на лице спокойную улыбку.

Король отвернулся и потребовал вина. Гарольд поспешил поднести ему кубок, причем поскользнулся одной ногой, но все-таки устоял на другой, что подало Тостигу повод поглумиться над неловкостью брата.

Годвин заметил это и, желая дать обоим сыновьям легкий урок, сказал добродушно:

– Видишь, Гарольд, как одна нога выручила другую; так-то и один брат должен помогать другому! Эдуард поднял голову.

– Да, так-то помогал бы теперь и мне Альфред, если бы ты не лишил меня этой помощи, Годвин, – проговорил король.

Этих слов было достаточно, чтобы переполнить меру терпения Годвина; щеки его покрылись еще гуще румянцем, и глаза налились кровью.

– О, Эдуард! – воскликнул он. – Ты уж не в первый раз намекаешь на то, что я сгубил Альфреда! Король не дал ответа.

– Пусть же я подавлюсь этой крошкой хлеба, – воскликнул громким голосом Годвин, – если я виноват в смерти твоего брата!

Но едва он успел прикоснутся губами к королевскому хлебу, как взгляд его померк; какой-то хриплый звук вылетел из груди, и он рухнул на пол, пораженный внезапным ударом апоплексии.

Гарольд и Гурт бросились торопливо к отцу и подняли его.

Гарольд прижал его с отчаянием к себе и звал его по имени, но Годвин уже не слышал голосов сыновей.

– Это суд Божий… унесите его! – произнес король. Он встал из-за стола и с печальной торжественностью удалился из комнаты.

Глава V

Пятеро суток Годвин лежал без всякого сознания, и Гарольд не отходил от его постели. Доктора не решались пустить ему кровь, потому что это было во время морского прилива и полнолуния. Они терли ему виски отваром из пшеничной муки и молока, положили на грудь свинцовую дощечку с какими-то таинственными руническими изображениями; но все это не помогло, и светила науки потеряли надежду возвратить пациенту сознание и движение.

Невозможно описать, какое действие произвело при дворе это грустное происшествие, а в особенности – предшествующие ему обстоятельства. Слова короля, сказанные Годвину за столом, переходили с чудовищными изменениями и прибавлениями из уст в уста. Народ теперь уже не сомневался больше, что Годвин был убийцей Альфреда, потому что он, действительно, не проглотил кусок хлеба, которым хотел доказать свою невинность, а в то время было принято испытывать подозреваемых в каком-нибудь преступлении именно куском хлеба: если они проглатывали его не поморщась, то считались безусловно невинными, в противном же случае виновность подозреваемого признавалась доказанной.

К счастью, Гарольду ничего не было известно об этих толках черни. Утром шестого дня ему показалось, что больной шевелится. Он поспешно откинул полог кровати: старый граф лежал с широко открытыми глазами, и багровый румянец его уступил место страшной, почти мертвенной бледности.

– Как ты чувствуешь себе, дорогой мой отец? – спросил его Гарольд.

Годвин улыбнулся и хотел что-то сказать, но голос отказался служить ему. Он собрал последние силы, чтобы приподняться; пожав руку Гарольда, он припал к его груди и испустил дыхание.

Гарольд тихо опустил безжизненное тело на подушки кровати, закрыл отцу глаза, поцеловал в холодные губы и, став возле него смиренно на колени, стал усердно молиться за упокой его души. Окончив моление, он сел немного поодаль и закрылся плащом.

В это самое время в комнату вошел Гурт, который очень часто сидел вместе с Гарольдом у постели отца. Тостигу было некогда разделять их заботы: предвидя смерть Годвина, он хлопотал занять его место в Эссексе.

Увидев Гарольда, сидящим как статуя, и с закрытым лицом, Гурт тотчас догадался, что все уже кончено; взяв со стола лампу, он смотрел долго-долго на лицо мертвеца.

Казалось, будто Годвин помолодел с минуты расставания с жизнью; морщины на лице его исчезли без следа и на устах застыла блаженная улыбка.

Гурт, как и Гарольд, поцеловал усопшего, сел потом на полу возле старшего брата и безмолвно припал к нему на плечо головой. Желая знать причину неподвижности брата, он заглянул ему в лицо: по нему струились слезы.

– Утешься, бедный брат, – проговорил он нежно. – Отец наш жил для славы и видел все свои желания исполненными. Посмотри, как спокойно его лицо, Гарольд!

Гурт взял Гарольда за руку и повел как ребенка прямо к одру умершего. Взгляд Гарольда нечаянно упал на ящик, принесенный его матери Хильдой, и какая-то странная, нервная дрожь пробежала внезапно по всему его телу.

– Сегодня, как мне помнится, идет шестой день уже от поездки в Виндзор? – обратился он к Гурту.

– Да, шестой, это верно.

Не медля ни минуты, Гарольд открыл сундук: в нем были белый саван и какая-то рукопись. Он развернул ее; в ней заключалось следующее:

«Слава Гарольду, сыну Годвина Великого и Гиты, урожденной принцессы! Послушавшись Хильды, ты теперь узнал, что глаза ее проникают в таинственную завесу будущего. Склонись же перед ней и не доверяйся мудрости, способной уразуметь только обыденные вещи. Подобно храбрости воина и пению менестреля, мудрость пророчицы не от мира сего: она изменяет течение дел и превращает воздух в материю. Преклонись же перед Хильдой. Из могилы вырастают цветы и из горя проистекает радость».

Глава VI

Приемная дома Годвина была полна посетителями, пришедшими справиться о здоровье старого графа. Гурт вышел к ним и пригласил их взглянуть в последний раз на героя, который твердой рукой восстановил на саксонском престоле род Сердика. Гарольд стоял безмолвно у изголовья покойника: много пришлось ему в этот день видеть слез и слышать вздохов, посвященных памяти его усопшего отца. Многие из танов, вполовину верившие, что Годвин был убийцей Альфреда, шептали друг другу.

– Кто умирает с такой улыбкой, не может быть виновен в убийстве.

Дольше всех у трупа остался граф Мерции Леофрик. Когда остальные удалились, он схватил бледную руку усопшего и проговорил:

– Старый враг, мы постоянно соперничали с тобой: и в Витане, и на поле брани; но мало есть друзей у Леофрика, которых он оплакивал бы так искренне, как тебя! Англия снисходительно будет судить твои грехи, как бы велики они ни были, потому что сердце твое билось только для Англии, и голова твоя заботилась только о ее благосостоянии.

Гарольд приблизился к Леофрику, обнял его и прижал к себе. Это растрогало доброго старика: он положил свои дрожащие руки на голову Гарольда и благословил его.

– Гарольд, – сказал он, – ты наследник славы и могущества отца; пусть же его враги будут твоими друзьями. Победи свое горе, – этого требуют отечество, честь твоего дома и память покойного. Я знаю, что многие уже строят козни против тебя и твоего рода; ходатайствуй у короля, чтобы он признал твои права на графство умершего отца; я поддержу тебя перед Витаном.