Король англосаксов - Эдвард Бульвер-Литтон

– Нет, это невозможно, – возразил гостеприимный граф. – Самый смиренный путник имеет всегда право провести у меня сутки и требовать себе и пищу и постель; неужели же ты способна оскорбить нас и уйти, не присев к нашей семейной трапезе и не принявши даже ночлега в моем доме?.. Мы старые друзья, прожили вместе молодость, и твое лицо оживляет во мне воспоминание прежних, исчезнувших времен.

Но Хильда покачала отрицательно головой с выражением дружеской нежности, тем более заметным, что оно проявлялось в ней чрезвычайно редко и было несовместимо с ее строгим характером. Слеза смягчила взор ее и резкое очертание губ.

– Сын Вольнота, – проговорила она ласково, – не под твоим кровом должен обитать вещий ворон. Со вчерашнего вечера я не вкушала пищи, и сон не сомкнет моих глаз в эту ночь. Не бойся, мои люди прекрасно вооружены, да к тому же не родился еще тот человек, который посягнул бы на могущество Хильды.

Взяв за руку Гарольда, она отвела его несколько в сторону и шепнула ему:

– Я желала бы поговорить с тобой до моего ухода! Когда Хильда дошла до порога приемной, она три раза сряду обмахнула его своим волшебным посохом, приговаривая на датском языке:

Мотайся с клубка нитка, Мотайся без узлов, Наступит час отдыха от трудов И мир после волнений.

– Погребальная песня! – проговорила Гита, побледнев от ужаса.

Хильда и Гарольд прошли безмолвно сени, где служители валы с оружием и факелами вскочили быстро с лавок; они вышли во двор, где лихой конь пророчицы фыркал от нетерпения и бил копытом землю.

Хильда остановилась посередине двора и сказала Гарольду:

– На закате расстаемся и на закате же снова увидимся… Смотри: солнце зашло, загораются звезды, тогда взойдет звезда еще больше и ярче! Когда, открыв ларчик, ты вынешь из него готовую одежду, вспомни тогда о Хильде и знай, что она будет стоять в эту минуту над могильной насыпью саксонского рыцаря… И из этой могилы взойдет и загорится для тебя заря будущего.

Гарольду хотелось поговорить с ней о Юдифи; но какой-то необъяснимый страх овладел его сердцем и сковал язык его; он стоял безмолвно у широких ворот деревянного дома. Вокруг горели факелы и разливали свет на суровое лицо Хильды. Но светочи и слуги исчезли уже во мраке, а он еще стоял в раздумье у ворот, пока Гурт не разбил его оцепенения, подъехав и сойдя с запыхавшейся лошади. Он обнял Гарольда и сказал ему ласково:

– Как это мы разъехались; зачем ты услал вперед свою дружину?

– Я расскажу тебе все это после, Гурт, а теперь скажи мне: не был ли отец болен? Лицо его жестоко беспокоит меня.

– Он не жаловался ни на какую боль, – ответил ему Гурт, невольно пораженный этой неожиданностью, – но я припоминаю, что в последнее время он очень изменился; он стал часто гулять и брал с собой собаку или старого сокола.

Гарольд пошел назад, глубоко опечаленный; он застал отца в той же приемной зале, в тех же парадных креслах. По правую руку его сидела Гита, а несколько ниже – Тостиг и Леофвайн, которые вернулись прямо с медвежьей травли и шумно разговаривали. Вокруг толпились таны. Гарольд не спускал глаз с лица старого графа и заметил с испугом, что он не обращал никакого внимания на этот шум и говор и сидел, склонив голову над своим старым соколом.

Глава III

С тех пор, как на английский престол вступил дом Сердика, ни один вассал не въезжал еще с такой пышностью в Виндзор, с какой явился Годвин. Все таны, любившие Англию, присоединились к его свите, обрадовавшись случаю доказать ему свое уважение. Большая часть из них, конечно, состояла из стариков, так как молодые люди все еще были привержены к норманнам. Друидов почти не было: они придерживались монашеских обычаев норманнов и разделяли негодование Эдуарда на Годвина за его приверженность к саксонской церкви и за то, что он не основал ни одного храма. Со старым эрлом ехали только самые просвещенные друиды, поступавшие по убеждению, а не ханжи старавшиеся казаться лучше, чем они были.

В двух милях от великолепного виндзорского дворца стояло грубое здание, выстроенное из дерева и римских кирпичей, тут же находился и недавно отстроенный храм.

Услышав топот коней въезжавшей на двор свиты Годвина, король прервал свои благочестивые размышления над изображениями северных богов и обратился к окружающим его жрецам с вопросом:

– Что это за рать вступает в ворота нашего дворца в это мирное время?

Какой-то жрец посмотрел в окно и доложил со вздохом:

– Да, государь; во двор, действительно, въезжает целая рать, предводительствуемая твоими и нашими врагами!

– Во-первых, – пробормотал ученый старец, с которым мы уже раньше познакомили читателя, – ты, вероятно, подразумеваешь под словом «враги» безбожного графа Годвина и его сыновей?

Король нахмурил брови.

– Неужели они притащили с собой такую громадную свиту? – заметил он. Это скорее походит на кичливость противника, чем на преданность вассала.

– Ах! – сокрушался один из жрецов, – я опасаюсь, что эти люди хотят нанести нам вред; они очень способны…

– Откиньте опасения! – возразил Эдуард с величавым спокойствием, заметив, что гости его побледнели от страха; хотя он был вообще и слаб, и нерешителен, но его нельзя было назвать трусом.

– Не бойтесь за меня, отцы мои, – продолжал он решительно, – я твердо уповаю на милосердие Божье.

Жрецы перемигнулись с насмешливой улыбкой: они боялись не за его особу, а лично за себя.

Альред, эта единственная и сильная опора быстро разрушавшегося саксонского язычества, вмешался в разговор:

– Не очень-то честно с вашей стороны, братья, чернить тех, которые заботятся доказать всеми способами усердие к государю; лучше всех должен быть отличен королем тот, кто приводит к нему наибольшее число верноподданных.

– С твоего позволения, брат Альред, – перебил его Стиганд, имевший основание не заступаться за Годвина, – каждый верноподданный приносит со своей личностью и голодный желудок, который, разумеется приходится наполнять, а ведь король не может растратить всю свою казну на голодных гостей Если бы я осмелился, то я бы посоветовал своему государю обмануть ожидания хитрой лисицы Годвина, которому так хочется похвастаться значительным числом своих приверженцев на королевском пире.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, отец мой! – проговорил король. – И одобряю мысль твою. Этому дерзкому графу не придется торжествовать: мы ему докажем, что он напрасно кичится своей громадной свитой приверженцев. Наше нездоровье послужит предлогом не являться на пир… Да к чему эти пиршества именно в этот день?.. Это совершенно излишне… Гюголайн, предупреди Годвина, что мы будем поститься до вечерней звезды и тогда подкрепим наше бренное тело яйцами, хлебом и рыбой. Попроси его с сыновьями разделить эту скромную трапезу с нами.

Король откинулся на спинку кресла с каким-то глухим смехом. Жрецы употребили все силы, чтобы подражать ему, между тем как Гюголайн, очень обрадованный тем, что избавился от приглашения к «скромной трапезе», выходил из приемной.

– Годвину и сыновьям его все-таки оказана честь, – заметил Альред со вздохом, – но зато остальные графы и таны будут сожалеть об отсутствии короля на пиру.

– Я отдал приказание: оно должно исполниться! – отвечал Эдуард очень сухо и холодно.

– А молодые графы претерпят унижение! – заметил один жрец с глубочайшим злорадством. – Вместо того, чтобы сидеть за столом наряду с королем, им придется прислуживать ему в качестве простых слуг.

– Во-первых, – произнес тот же ученый жрец, – хотелось бы мне видеть это со стороны!.. Этот Годвин, действительно, очень опасный человек! Я советую королю не забывать об участи, постигшей его брата.

Король с невольным ужасом вздрогнул и закрыл лицо руками.

– Как ты смеешь напоминать об этом злодеянии! – воскликнул Альред негодующим голосом. – Разве ты можешь говорить с такой уверенностью при отсутствии улик?

– Улик! – повторил глухим голосом король. – Тот, кто не содрогается перед убийством, тот не отступит, конечно, и перед вероломством!.. Положительных доказательств, конечно, не представлено, зато Годвин не выдержал ни одного искуса на так называемом грозном божьем суде; нога его не переступила через борозду плуга, а рука не хватала каленого железа… Да, почтенный отец, ты напрасно напомнил об этом кровавом случае!.. Глядя на личность Годвина, мне все будет казаться, что я вижу за ней окровавленный труп Альфреда!

Король встал взволнованный и стал ходить по комнате. Потом махнул рукой, давая знать, что аудиенция окончена.

Все тотчас же ушли, исключая Альреда, который подошел тихонько к Эдуарду.

– Прогони от себя эти мрачные мысли, государь! – сказал он ему кротко. – Прежде, чем ты обратился к Годвину за поддержкой и повенчался с дочерью его, тебе было известно, что его винило и что его оправдывало. Ты знал, что твоя чернь его подозревала, а дворянство твое оправдало. Теперь уж поздно выказывать ему такое недоверие, тем более, что время его близится уж к концу.