Правда выше солнца (СИ) - Герасименко Анатолий

– Что с тобой случилось? – спросил он, проглотив последний, наспех прожёванный кусок. – В Афинах все думают, что ты мертва. Расскажешь?

– А разве не помнишь? – она подтянула ноги на топчан, укрыла босые ступни покрывалом. – Ты же был там, когда я… Когда это произошло.

Акрион осторожно поставил кувшин на пол рядом с топчаном.

– Я память потерял, – признался он. – Меня с малых лет взяли на воспитание в другую семью. Почему-то. Что было до этого – как отрезало. Говорят, из-за магии. Сейчас, правда, помаленьку начал вспоминать – отца, вас с матерью. Вот, песенку нашу удалось… Но многое напрочь забыл.

Лампа затрещала, с фитиля брызнули крохотные огненные капли.

– Какая странная история, – покачала головой Фимения. – Удивительная и странная.

– Не веришь? – насторожился Акрион.

– Верю, – твёрдо сказала Фимения. – Потому что со мной вышла история еще удивительнее.

– Что же стряслось?

Фимения закрыла глаза ладонью.

– Так ты не помнишь… – невнятно пробормотала она.

И принялась рассказывать – то глядя прямо на Акриона, то переводя взгляд на лампу, то устремляя глаза в низкий каменный потолок, будто там были высечены нужные слова. Часто она повторяла неосознанный жест: обхватывала себя руками, ладони ложились крест-накрест на плечи, нервно сжимались пальцы. В такие моменты Акрион словно обретал волшебное зрение и видел – сквозь года, сквозь время – маленькую девочку, которая играла с ним в саду на Царском холме.

Но той девочки больше не было.

…Дождь лил, и лил, и лил. Небо затянула хмарь, море потускнело, земля пресытилась водой и жирно чавкала под ногами. Глинобитные дома афинской бедноты размякли от влаги, тут и там в городе можно было встретить несчастных, перемазанных бурой жижей страдальцев, которые возились подле своих хибарок, тщетно укрепляя подпорками оползающие стены. Посевные поля превратились в грязь. Виноград запаршивел махровой гнилью. Оливы поникли под тяжестью мокрой листвы, дождь смыл серебряную пыль с плодов.

Жрецы по всей Элладе взывали к Зевсу-вседержителю, моля смирить непогоду. Взывали к титаниде Дионе, возлюбленной грозного Кронида – она также властвовала над тучами. Просили о помощи Посейдона – пускай шторм прогонит дождевые облака. Обращались к ласковой Деметре, хранительнице жизни: неужели ей не больно видеть гибнущие поля? И, конечно, простой люд молил о заступничестве вечно милостивого Аполлона, всеблагого Диониса, хитроумного Гермеса, кроткую Гестию. К небу вздымался жертвенный дым, богачи заказывали у скульпторов золочёные статуи и дарили их храмам, девушки шли в святилища Афродиты, чтобы посвятить богам любовные утехи.

Всё тщетно.

Приближалось время проводить Панафинейские игры. Большие Панафинеи, праздник, который положено было справлять раз в четыре года. Обычно последняя неделя гекатомбеона превращалась в нескончаемую круговерть танцев, песнопений, шествий – днём и ночью, с факелами и венками, с оливковыми ветвями и корзинами, полными даров. Резали жертвенных быков, коз, овец, сжигали малую долю ради божественного угощения, а после раздавали жареное мясо каждому, кто пришёл на празднество. Со всей Эллады съезжались атлеты и музыканты, состязались в силе и искусстве, поэты слагали песни в честь победителей.

В последний день Панафиней две процессии восходили на Акрополь. Самые прекрасные горожанки во главе с царицей отправлялись в Парфенон и облекали статую Афины роскошным расшитым пеплосом. Юноши же, ставшие победителями состязаний, вместе с царём вступали под сень Фебиона. Изваяние Аполлона они украшали священным лавром, а к подножию возлагали золотой лук, стрелы с серебряными наконечниками и усыпанную драгоценными камнями кифару.

Но какой может быть праздник, если само небо обратилось против праздника? Дождь шёл неделю за неделей, и в первой половине гекатомбеона превратился в безостановочный ливень. Ледяные струи сбивали факельный огонь, вода гасила жертвенные курения. Бычьи туши лежали на алтарях, подплывая кровью, не сожжённые, не принятые богами.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Утром четырнадцатого числа гекатомбеона, за неделю до Панафиней, горожане увидели столб дыма, поднимавшийся к небу над Царским холмом.

– Он ворвался в гинекей с факелом, ночью, – говорила Фимения. Нижняя губа её подрагивала, и билась тонкая жилка у виска. – Я спала одна, Рута болела и не могла прислуживать. Лицо у него было такое… Ну, сразу понятно, что один из тех припадков. Поднял меня с ложа, повёл на двор. Позади дворца, помнишь, стояли такие маленькие сараи… А, не помнишь. Неважно… Я не понимала, зачем это, боялась, но не спрашивала. Думала – он же не сделает ничего дурного. Думала – так надо. Он с факелом был, я говорила? Вот, к одному из тех сараев привёл. Отпер дверь. Втолкнул меня внутрь. Сильно. Я упала, ударилась головой. Не могла встать. А он… Он сказал, что Артемида велела принести меня в жертву. Сказал: «Прости».

Она замолчала, едва заметно покачиваясь.

– Отец?! – проговорил Акрион с ужасом.

Фимения с трудом кивнула.

– Бросил факел в сарай, рядом со мной. Там везде было сено, сено было… Сено, сено, сено…

Снова этот жест: руки на плечах, стиснутые пальцы.

– А потом захлопнул дверь.

Акрион длинно выдохнул. «Не может быть, – подумал он. – Отец… Как же это?»

– Я встаю, а всё плывёт перед глазами, – продолжала Фимения. – И дым. Едкий такой. И огонь уже… Навалилась на дверь. «Батюшка, кричу, батюшка, отопри!» А он, слышу, Артемиде молится. Потом дышать нечем стало. Огонь заревел. Ревел, ревел. И я кричала…

Она подтянула колени к груди, обхватила руками, спрятала лицо. Волосы рассыпались блестящим чёрным плащом.

– Артемида велела отцу принести тебя в жертву? – медленно повторил Акрион. – Зачем?

– Не знаю, – сдавленно сказала Фимения. – Он что-то ещё пел про дождь, про милость богов. Наверное, очень хотел, чтобы Панафинеи прошли, как надо.

«Обычно боги стараются не вмешиваться в дела людей, – вспомнил Акрион слова Кадмила. – Но бывают случаи исключительные».

– А дальше? – спросил он. Язык был словно из пеньки, неловкий и шершавый. Акрион пожалел, что в кувшине не осталось вина.

Фимения съёжилась ещё сильней, зарылась лицом в жреческие тряпки.

– Огонь, – еле слышно пробормотала она. – Везде. Дым. Волосы трещать начали. Кашляла, больно… Кричать не могла уже. Глаза, думала, вытекут от жара.

Акрион неуверенно протянул руку, коснулся её плеча. «Сейчас снова расплачется», – подумал он.

Фимения подняла голову. Лицо закрывали спутанные волосы, глаза припухли от слёз, но она улыбалась. Акрион с трудом подавил желание отдёрнуть ладонь – такой неуместной и пугающей была улыбка сестры. Как у мертвеца.

– А потом Аполлон меня спас, – произнесла Фимения радостно.

– Аполлон?

Она мелко закивала:

– Сразу поняла, что это он. Вышел из огня. Такой прекрасный юноша, самый красивый на свете. Взял на руки. И перенёс сюда. Вот я в сарае горю – а вот здесь. Вот горю – а вот здесь. Представляешь?

Улыбка её становилась всё шире, и нравилась Акриону всё меньше.

– Фимула, – он, не задумываясь, назвал её детским прозвищем. – Это всё ужасно, но ты уверена, что отец...

– Да как ты ничего не помнишь?! – закричала вдруг она, сбросив его руку.

В тот же миг ударило воспоминание. Точно молотом.

Ночь.

Крики.

Пламя до небес.

Мать хрипло воет, как собака, которой отрубили лапу. Мечется, рвётся в огонь. Её хватают, держат. Стражники суетятся, передают по цепочке гидрии с водой из колодцев, но Гефестово детище поглощает влагу без ущерба.

Отец… где он? Почему не командует, почему не гасит пожар вместе со всеми?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Фимения глядела в упор. Больше не улыбалась. Глаза были блестящие и злые – две чёрные ядовитые ягоды.

– Теперь вспомнил, – сказал Акрион. Говорить было почти больно. – Огонь унялся под утро. Всё сгорело, остались только стены. Крыша рухнула. Дым шёл густой. И пахло…

Она смотрела требовательно, ждала, что он скажет дальше.