Соловей - Кристин Ханна

С порога Изабель тихо позвала:

– Папа?

Из-за светомаскировки в комнате было сумрачно даже в середине дня.

– Папа?

Тишина.

Вот честно, ей стало легче. Она внесла чемодан в гостиную, полумрак которой напомнил о другом, таком давнем, времени. Тогда здесь было пыльно, воняло плесенью, деревянные полы поскрипывали, люди перешептывались.

Тш-ш, Изабель, не болтай. Твоя мама сейчас с ангелами.

Она включила свет, изысканная стеклянная люстра мигнула и засияла, словно частица иного мира. Изабель оглядела комнату, замечая, что некоторых картин на стенах недостает. Сама комната отражала безупречный мамин вкус, являясь одновременно собранием ценностей нескольких поколений. Из окон – сейчас затемненных – открывался великолепный вид на Эйфелеву башню.

Изабель погасила свет – нечего просто так расходовать дорогое электричество. Села за круглый стол. Поверхность за долгие годы мирных семейных ужинов покрылась царапинами. Нежно провела рукой по теплому дереву.

Позволь мне остаться, папа. Пожалуйста. Я не доставлю проблем.

Сколько ей тогда было? Одиннадцать? Двенадцать? Неважно. Но точно помнит, что на ней была голубая форма монастырской школы. Жизнь назад. И вот она опять здесь, готова умолять его полюбить дочь – позволить остаться.

Изабель не знала, как долго просидела в темноте, вспоминая маму, – она ведь почти забыла ее лицо. Но вот послышались шаги, ключ повернулся в замке.

Дверь скрипнула, открываясь. Шорох в коридоре. Изабель поднялась. Она понимала, что должна быть сильной и решительной, но отвага, бывшая, казалось, частью ее натуры, как зеленый цвет глаз, всегда куда-то испарялась в присутствии отца. Вот и на этот раз.

– Папа? – пролепетала она в темноту, зная, как он ненавидит сюрпризы.

Судя по звуку, отец замер на месте. Потом щелкнул выключатель, свет залил комнату.

– Изабель, – вздохнул он. – Что ты тут делаешь?

Не стоит демонстрировать неуверенность человеку, которому нет дела до твоих чувств. У нее важное задание.

– Я приехала к тебе, буду жить в Париже. Опять, – добавила она, запнувшись.

– Ты оставила Вианну и Софи одних с нацистами?

– Без меня они в большей безопасности, уж поверь. Рано или поздно я все равно сорвалась бы.

– Сорвалась? Ты в своем уме? Завтра же утром возвращаешься в Карриво. – Он раздраженно шагнул мимо нее к буфету, налил себе коньяка, выпил в три глотка и налил еще. После второй порции повернулся к дочери.

– Нет, – проговорила она и словно воскресла от этого короткого слова. Неужели она возразила ему впервые в жизни? И повторила: – Нет.

– Прости?

– Я сказала «нет», папа. На этот раз я не стану тебе подчиняться. И не уеду. Здесь мой дом. Мой дом. – Голос дрогнул. – Вот занавески, которые шила мама. Вот стол, который достался ей по наследству от двоюродного дедушки. А на стене моей спальни я написала свои инициалы маминой помадой, пока она не видела. И держу пари, в моей секретной комнатке все еще сидят вдоль стен мои куклы.

– Изабель…

– Нет. Ты не сможешь прогнать меня, папа. Слишком много раз ты делал это. Ты мой отец. И здесь мой дом. Идет война. Я остаюсь.

Она подняла чемодан.

Электрический свет безжалостно высветил глубокие морщины. Поникшие плечи. Он налил себе еще коняька, жадно выпил. Он явно видеть ее не мог без поддержки алкоголя.

– Вечеринок сейчас нет, ходить некуда, – буркнул он. – И все твои университетские дружки разбежались.

– Вот, оказывается, как ты обо мне думаешь. – Она тут же сменила тему: – Я заходила в магазин.

– Нацисты, – вздохнул отец. – Ворвались, собрали Фрейда, Манна, Троцкого, Толстого, Моруа – всех, короче, – и сожгли. И пластинки тоже. Я предпочел закрыть магазин, чем продавать только то, что позволят.

– А чем зарабатываешь на жизнь? Пишешь стихи?

Отец рассмеялся. Горьким невнятным смехом.

– Едва ли сейчас подходящее время для мирных забав.

– Тогда как ты платишь за электричество и еду?

Что-то в его лице переменилось.

– Работаю в Отель де Крийон.

– В обслуге?

Неужели отец подает пиво германским скотам?

Он отвел взгляд.

В животе у нее похолодело.

– На кого ты работаешь, папа?

– На немецкое командование в Париже.

Изабель узнала это чувство. Стыд.

– После всего, что они сделали с тобой в прошлой войне…

– Изабель…

– Я помню, мама рассказывала нам, каким ты был до войны и как война тебя искалечила. Я мечтала, что все пройдет, что когда-нибудь ты вспомнишь, что ты отец, но, оказывается, все это было ложью. Ты просто трус. Не успели немцы вернуться, как ты кинулся им прислуживать.

– Как ты смеешь судить? Откуда тебе знать, через что я прошел? Тебе всего восемнадцать.

– Девятнадцать. Ну расскажи, папочка. Подаешь оккупантам кофе или вызываешь им такси до «Максим»? Подъедаешь объедки с их тарелок?

Казалось, он постарел на глазах. Изабель даже пожалела о своей резкости, хотя он вполне заслужил справедливых слов. Но поздно идти на попятную.

– Итак, мы договорились? Я буду жить в своей старой комнате. Можем не разговаривать, если таково твое условие.

– В городе проблемы с продовольствием, Изабель, даже для нас, парижан, еды нет. По всему городу плакаты, запрещающие есть крыс, и в этом предупреждении есть смысл. Люди выращивают морских свинок на еду. В деревне, где можно кормиться со своего огорода, лучше.

– Мне не нужно лучше. Или безопаснее.

– Тогда что тебе нужно в Париже?

Она поняла свою ошибку. Проклятый длинный язык загнал в ловушку. Отец ее кто угодно, только не дурак.

– Мне нужно встретиться с другом.

– Скажи, что дело не в ухажере. Скажи, что ты умнее.

– В деревне тоска, пап. Ты же меня знаешь.

Он вздохнул и вылил в стакан остатки из бутылки. Взгляд затуманился, и, как она уже знала, вскоре он погрузится в свои мыслями, о чем бы они ни были.

– Ну раз ты теперь здесь живешь, давай установим правила.

– Правила?

– Ты возвращаешься домой к комендантскому часу. Всегда. Ты не лезешь в мои дела. Не выношу, когда на меня наседают. Каждое утро ты отправляешься по магазинам и стараешься отоварить продуктовые карточки. И найдешь работу. – Он прищурился: – А если ты вляпаешься в неприятности, как твоя сестра, я вышвырну тебя вон. Точка.

– Я не…

– Мне плевать. Работа, Изабель. Найди работу.

Он еще говорил что-то, но она развернулась, вышла из гостиной, хлопнула дверью своей комнаты. Громко.

Она справилась! Впервые в жизни настояла на своем. Какая разница, что отец злится и говорит гадости? Она в Париже.

Комната казалась меньше, чем помнилось Изабель. Жизнерадостные белые стены, большая кровать под балдахином, выцветший старый ковер, кресло в стиле Людовика XV Окно – затемненное – выходит во внутренний двор. В детстве она всегда знала, когда соседи выбрасывают мусор, потому что они громко хлопали крышками баков. Изабель закинула чемодан на кровать и принялась распаковывать вещи.

Одежда, которую она выбрала для бегства из Парижа – и возвращения, – обтрепалась и едва ли достойна была висеть в гардеробе рядом с нарядами, доставшимися ей от мамы: великолепные винтажные платья-чарльстон с расклешенной юбкой, шелковые вечерние туалеты, шерстяные костюмы, перешитые для нее, креповые платьица. Тут же строй шляпок и туфель – для танцев в бальных залах или прогулок в саду Родена под ручку с подходящим молодым человеком. Одежда для исчезнувшего ныне мира – мира, стертого с лица земли. В Париже больше нет «подходящих» молодых людей. Да и вообще молодых людей. Все они либо в немецких лагерях, либо скрываются.

Развесив одежду на плечики, Изабель осторожно отодвинула гардероб – совсем чуть-чуть, только чтобы открылась маленькая дверка в дальней стене.

Ее убежище.

Наклонившись, она нажала на правый верхний угол дверцы, и та со скрипом откинулась, открывая вход в кладовку: шесть на шесть футов, потолок такой скошенный, что даже десятилетней девчушке приходилось сгибаться здесь в три погибели. Куклы, конечно же, по-прежнему на месте, некоторые упали, некоторые стойко держались у стены.

Закрыв дверь в свои воспоминания, Изабель вернула гардероб на прежнее место, быстро разделась, достала розовый шелковый мамин халат. Тот все еще пах розовой водой – или она просто воображала это. Направляясь в ванную, Изабель остановилась у двери в отцовскую комнату, прислушалась.

Отец писал – слышно было, как вечное перо царапает грубую бумагу. По временам он бормотал ругательства и вновь замолкал. Пьян, несомненно. Потом донесся стук бутылки – или кулака – по столу.

Изабель завила волосы на ночь, умылась. Возвращаясь к себе, услышала, как отец опять бранится – на этот раз громче, видимо, уже изрядно набрался, – поспешно нырнула к себе в комнату и заперлась.

Не выношу, когда на меня наседают.

Вероятно, отец имел в виду, что не в состоянии находиться с ней в одной комнате.