«Зона свободы» (дневники мотоциклистки) - Майя Новик

Первые же испытания показали — при сильном сжатии направляющую закусывало, и вилка складывалась и не работала.

— Зато как я обточил сам шов! — оправдывался Алексей, — Смотри, как заводской!

Переделывать было некогда, по улицам с ревом мотоциклов катилась весна, теплый день обгонял другой, еще более теплый день, и нам стало невмоготу. Этот нестерпимый зуд можно было снять только одним способом — сесть на мотоциклы.

Остальное доделаем на ходу. Как я выяснила намного позже, этот принцип был ошибочным, потому что никто и никогда не будет переделывать мотоцикл в середине сезона. Ведь сезон и так короткий — всего-то четыре месяца! Так что если в начале весны в мотоцикле есть недостаток, исправлять надо сразу, потом будет некогда!

Когда мы собрали мотоцикл, я сразу поняла, чего так долго добивался Алексей.

Мотоцикл стал короче, выше, ажурное тоненькое колесо от какого-то старого «Ижа» выкатилось вперед, мотоцикл сиял лаковой синей поверхностью бака и голубовато отсверкивал всеми хромированными и полированными деталями. Он прекрасно ложился в поворот, заводился «с полпинка», и, главное, подвески работали намного лучше.

Правда, он чуть-чуть потерял в скорости, и мне было трудно управлять на первой передаче, тут надо было привыкать. Так я стала счастливой владелицей единственного на весь Ангарск тюнингованного «Урала». Я была счастлива, не больше и не меньше.

Срамная (2002 год, 28 июня)

Ближе к утру по тенту палатки начинает барабанить дождь.

— Лёш… — мне не хочется даже шевелиться, не то что вылазить из палатки, все тело продолжает спать, мысли текут медленно, как здешний тягучий туман. — Дождь…

Он не хуже меня понимает, что это значит. Если Срамная поднимется, нам не выбраться. Только пешком, без мотоциклов. Но мотоциклы мы ни за что не бросим.

Разве что их у нас вырвут силой.

— Я понял… — еще сонно отвечает он и выбирается наружу — будить всех.

Через тридцать минут вещи собраны, мотоциклы прогреты. Время — четыре сорок пять утра. Наш маленький караван форсирует реку и движется дальше, на север.

Потом мы берем приступом еще одну реку, а потом еще… Через час ломается мотоцикл Мецкевича, — кажется, вышло из строя зажигание. Это картина Репина: семеро ждут одного. Это ведь не я, его, оказывается, можно и подождать. И мы ждем, ждем, ждем… Черт! Если бы он не варил кашу, а лучше смотрел за мотоциклом, этого не случилось бы. Но он плохой механик. Он слишком скуп, чтобы быть хорошим механиком. Кругом заросли ивы, со своего места я вижу только кусты, ближайший поворот дороги, и все. Я никак не могу понять, почему нельзя отправить кого-нибудь вперед на разведку. Если жалко бензина, можно было бы сходить пешком, я согласна пойти, но только не одна. Вдруг, за этим поворотом снова река? Тогда можно было бы переправиться через неё, пока Мецкевич ремонтируется.

Но я молчу. После вчерашнего мне уже все равно. Мы теряем час, и двигаемся вперед только для того, чтобы сразу остановиться, — через триста метров брод. Да что ж ты делаешь, Будаев, ну, неужели ты совсем ничего не понимаешь? Неужели нельзя всё хоть как-то организовать? Я в молчаливом бешенстве. Мы с Алексеем снова штурмуем реку. Отчего-то следом никто не переправляется. Снова заминка. На этот раз виновник задержки Женька Королев, — у него замкнуло проводку, и сгорели все предохранители. Меня оставляют одну. Плевать. Я заваливаюсь на тент коляски и засыпаю. Если бы мне кто сказал, что я смогу уснуть вот так, на дороге, в неизвестном месте, в проволглой одежде, лежа на неудобном мотоцикле, не поверила бы, но я сплю и даже вижу сон…

Через полчаса появляется Юрка. Он, посвистывая, с независимым видом осматривает окрестности и залазит спать в заросли стланника-кедрача. Скальник здесь покрыт толстым слоем беловатого сухого ягеля, сквозь который пробиваются махровые, короткие ветки кедра. Они похожи на ершики, — матово-зеленая, длинная, мягкая на ощупь хвоя покрыта каплями росы, на каждой ветке — по неспелой, душистой, смолистой, чешуйчатой лиловой шишке. Если чешуйку отломить, то становится видна соблазнительная, кремово-желтая, как сливки, начинка, в сырой пористости которой прячутся совсем еще крохотные молочные орешки. Они нежного, бледно-золотистого цвета, а пахнут так, что с голодухи становится дурно. На вкус они и вязкие, и нежные одновременно, рот моментально наполняется слюной, в животе урчит. Чтобы утолить голод, нужно, наверно, съесть не один и даже не два десятка шишек.

Прозрачная, пахучая, яркая, как мед, смола намертво склеивает пальцы, прилипает к одежде, к волосам, шишки наполовину пустые, иногда уже обгрызенные белками.

Наесться ими невозможно. Юрка заваливается в самую середину стланника и через мгновение полностью скрывается с глаз. Вот это маскировка! Шишка выпадает из моей руки, и я снова засыпаю.

— Нечего тут валяться! — слышу я голос Алексея. — Скипяти чаю.

Я поднимаюсь, Алексей тащит со склона горы небольшую валежину. Да, как говорит Алексей, «надо внести свою лепту». Я шарю в кустах и вытаскиваю на дорогу охапку хворосту. Складываю шалашик и разжигаю костер. Когда все переправляются на эту сторону, каждому достается по кружке крепкого чаю, сдобренного приторно-сладкой сгущенкой.

Когда сознание обострено до предела, происходят странные вещи. Можете мне верить, а можете посмеяться, но в тот самый момент, когда все двинулись дальше, я слышу странный звук, словно где-то рядом взлетает реактивный самолет. Этот звук даже словно бьет в лицо, ветерком проносится по ближайшим кустам и уходит куда-то ввысь. Я недоуменно оглядываюсь. И вдруг где-то высоко на склоне горы я вижу Его.

Что-то большое, черное стоит и смотрит на нас. Оно похоже одновременно и на вставшего на задние лапы медведя, и на обгорелый остов громадного, очень толстого дерева. Я до сих пор не уверена, что вообще видела что-то. Рассмотреть как следует мешали ветки ивы. Быть может, это было только мое воображение. В этот момент мотоцикл дергается, я хватаюсь за ремешок, оглядываюсь и успеваю заметить, как листва разросшейся ивы полностью скрывает от меня склон горы.

Когда мы объезжаем иву, обзор загораживают заросли смородины.

Во время очередной остановки я спрашиваю Будаева, слышал ли он что-нибудь, но он только отрицательно качает головой.

— Не-а, не слышал.

— Я слышал! — говорит подошедший Юрка, — звук такой странный, как будто что-то большое рядом проехало. А больше никто не слышал, я уже спрашивал.

Значит, не померещилось?

Мы едем и едем, и едем. А вот в далекие края или не так далеко, я не знаю. Это от меня не зависит. Нам то и дело встречаются пирамидки. Они очень старые, облезшие, от некоторых остался лишь остов. Кто похоронен здесь? Или это — просто память о ком-то? Снова остановка. Я осматриваюсь, — справа кусты, что за ними — не видно, а слева начинается и уходит вверх крутой склон темной, поросшей лесом горы. Лиственница, лиственница и еще раз лиственница. Разная по высоте, одинаково черная, одинаково жесткая и одинаково мрачная. Это — не дерево, это — словно воплотившиеся души сгинувших здесь до войны людей. Это — немой крик, пробившийся сквозь струпья вечной мерзлоты. На неё даже смотреть — больно.

Словно вырвавшиеся сквозь зеленую траву забвения измозоленные, черные руки тех, кто строил, но так и не достроил эту проклятую дорогу. Зачем они сгинули? За что?

За какую идею, за какого человека? Быть может, кто-то стал счастливее после их смерти? Нет. Страна получила уголь и железо для борьбы с врагом? Нет. Вся дорога, всё, что было построено на трупах этих людей, их трудами, их жизнями, всё — и мосты, и насыпи, всё смыто бурными, нетерпеливыми паводками трудных северных рек.

Всё — зря. Всё — прахом. Теперь по остаткам дороги дальнобойщики возят картошку и стройматериалы, — напрямик дешевле. Да еще едем мы…

— Все, это — Срамная! Слазь! — коротко говорит подошедший Алексей.

— Что будем делать? — спрашиваю я, после того, как они совещаются.

Я выхожу вперед и вижу широкую, заполненную огромными валунами ложбину. На меня обрушивается рев реки, — она накатывает откуда-то справа, сверху. Она вгрызается в каменистую землю всей своей колючей массой. Она рыдает, убегая прочь и перебирая четки каменных бусин. Она похожа на индийскую богиню Кали, — кажется, у той было ожерелье из человеческих голов. Она раздваивается, растроивается, неистово, как голодный вурдалак, обгладывает скудную землю между корней берез и осин, растущих на чудом уцелевших островках. Её русло — всего двадцать километров в длину, она прибывает стремительно, и горе тому дальнобойщику, который замешкался и не успел преодолеть два, — всего-то два! — два километра несуществующей дороги, идущей по её страшному, изрытому ложу.

— Что мы будем делать? — меня начинает колотить дрожь, я четко помню, что написано в маршрутной книжке, в графе «специальные указания»: «Если на Срамной есть вода, ждать дальнобойщиков и переезжать с ними».