Как я был «южнокорейским шпионом» - Валентин Моисеев

Дополнительно отмечаем, что 7 и 8 декабря 2000 г. в здании суда защита и государственный обвинитель видели и общались не только с народными заседателями, но и судьей Губановой Т. К., которая уклонилась от дачи каких-либо пояснений. Это обстоятельство еще в большей степени подтверждает наши утверждения об абсолютной безосновательности передачи дела новому составу суда и отсутствии единственного законного основания для подобного решения – „стойкой невозможности исполнения судьей своих обязанностей“.

Просим Верховный суд разобраться в многочисленных нарушениях российских законов Мосгорсудом и принять указанное дело к рассмотрению по первой инстанции или обязать Мосгорсуд в соответствии с процессуальными нормами довести рассмотрение дела законным составом суда».

И мое ходатайство, и обращение этих достойнейших граждан Верховным судом были проигнорированы, а частная жалоба адвокатов отклонена. Все вновь пошло по накатанному пути. Лишь сменился государственный обвинитель – им стал полковник А. В. Титов, надзиравший до этого за законностью содержания в «Лефортово» и, следовательно, небезызвестный в Следственном управлении ФСБ. Прежний, видимо, как не справившийся с поставленной задачей, был переведен на другую работу.

Судья Коваль при содействии ФСБ всячески препятствовала тому, чтобы происходящее в суде становилось предметом наших жалоб в вышестоящие инстанции. Так, Яблоков подготовил жалобу в Конституционный суд по моему делу, и я оформил ему в изоляторе доверенность. Вместо того, чтобы отдать ее сразу адвокату, как это и положено, из «Лефортово» ее отправили в Мосгорсуд «на усмотрение судьи». А судья не усмотрела необходимости в выдаче доверенности Яблокову, поскольку, дескать, суд не закончил слушания и является закрытым, и таким образом лишила меня возможности обратиться в Конституционный суд.

Предпринималась ею попытка помешать моему обращению в Европейский суд по правам человека. Дело в том, что еще в ходе предыдущего процесса Москаленко подготовила и отправила в Страсбург жалобу, которая, несмотря на отсутствие окончательного внутрироссийского решения по моему делу, там была зарегистрирована – настолько убедительно она была написана и настолько вопиющими были нарушения. Каринна Акоповна, кстати, усмотрела связь между регистрацией жалобы и заменой суда.

В соответствии с регламентом Европейского суда встал вопрос о моем представителе в суде, и я в начале ноября подготовил соответствующую доверенность Центру содействия международной защите, которую поручил получить жене. Как и предыдущая доверенность, эта попала к судье, а судья вновь не усмотрела необходимости в ее выдаче. Причем Коваль чувствовала себя настолько уверено, что не побоялась даже сделать это письменно на бланке Мосгорсуда. 24 января 2001 года она написала Наталии, что «доверенность от имени Моисеева В. И. на право представлять его интересы в Европейском суде по правам человека не может быть выдана Вам в связи с тем, что в ЕСПЧ какое-либо дело в отношении Моисеева Валентина Ивановича отсутствует».

Откуда Коваль черпала информацию – неизвестно. С момента регистрации моей жалобы (1 ноября 2000 года) прошло уже три месяца. Да и вообще, какими нормами предусмотрен отказ в выдаче доверенности по причине отсутствия дела в ЕСПЧ?

Понадобились многократные обращения к руководству Мосгорсуда, в Верховный суд, в Квалификационную коллегию судей, в Генеральную прокуратуру, чтобы 10 апреля 2001 года, более чем через пять месяцев, доверенность все же была выдана. Характерно, что этот день был последним, когда судья Коваль слушала дело.

Затеянная судьей возня вокруг доверенностей, которая по существу была направлена на лишение меня защиты и укрытие творимого беззакония, стала последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. К тому времени к желудочным неприятностям добавились и другие болезни. Не будучи никогда полным, я похудел почти на 20 кг, нервы были на пределе после двух с половиной лет заключения и повторяющихся по однажды заведенному сценарию процессов.

В начале января 2001 года на суде я сделал заявление, в котором выразил свое возмущение отказом Коваль выдать доверенность моей жене на представление моих интересов в Европейском суде по правам человека, сказал, что рассмотрение дела четвертым составом суда – это надругательство над правосудием, превращающее процесс в фарс, и на основании этого отказался участвовать в судебных заседаниях и потребовал, чтобы и мои адвокаты покинули зал суда.

Судья пришла в замешательство, не зная как реагировать. Конечно, это был крик отчаяния, не предусмотренный судебной процедурой и не могший иметь каких-либо юридических последствий. Я на какое-то время перестал отвечать на вопросы судьи, прокурора, однако меня все равно регулярно доставляли в суд. Регулярно приходили в суд и адвокаты, поскольку судья в устной форме запретила им покидать зал. Но с психологической точки зрения это была разрядка для меня и единственный способ выразить свое отношение к происходящему, показать, в том числе и самому себе, что, несмотря ни на что, я не сломлен.

Как и прежде, практически все ходатайства защиты отклонялись, а поступающие в суд многочисленные ходатайства от депутатов Госдумы, общественных и правозащитных организаций даже не оглашались. О них я узнал, лишь знакомясь с делом после суда.

Ходатайства откланялись под любыми предлогами. Было, например, ходатайство допросить в суде Чо Сон У как человека, которому я, по версии обвинения, передавал все документы и сведения. Судья заявила, что это невозможно, поскольку между Россией и Республикой Кореей нет соглашения об оказании правовой помощи по уголовным делам. На следующее заседание адвокаты принесли текст этого действующего соглашения и повторили ходатайство. Тогда судья просто заявила о нецелесообразности вызова в суд Чо Сон У.

Но вместе с тем Коваль по какой-то причине пошла на то, чтобы запросить в ФСБ более полный текст документов на корейском языке и сделать их перевод на русский язык. Думается все же, что это была не ее идея, а ФСБ, сотрудники которой постоянно распускали слухи о том, что вот-вот будут представлены новые и совершенно неотразимые доказательства моей вины. Да и сам факт, что переводчик был предоставлен именно ФСБ, говорит об этом. В письме в Мосгорсуд ФСБ категорически запретила доверять перевод мидовцам, определив заодно, что можно, а что нельзя в документах знать суду.

Кстати, суетливый «свидетель М.» и в представлении «новых доказательств» моей вины отличился. Он принес в суд какую-то записную книжку и ксерокопию одной из страниц документа на корейском языке с рукописными пометками. По его словам, узнав (!), что в ходе предварительного следствия и предыдущих судов эти рукописные пометки не изучались, он сам отправил их ксерокопию вместе с принесенной им записной книжкой, якобы изъятой у Чо Сон У, на графологическую экспертизу в лабораторию ФСБ и получил ответ, что пометки сделаны рукой Чо Сон У. Заключение специалиста он также принес, с требованием приобщить все эти материалы к делу как вещественное доказательство моей вины. Но такая прыть «самодеятельного следователя» и столь демонстративно показанная осведомленность свидетеля о следственных и судебных материалах привели к заметному конфузу даже прокурора. Он поддержал ходатайство защиты признать это «вещественное доказательство» недопустимым. Это был, пожалуй, единственный случай, когда мнение защиты и прокурора совпали.

Не без участия «свидетеля М.» как одного из основных авторов и всех других доказательств моей «виновности» предпринимались попытки распространить слухи о моем запойном алкоголизме и этим объяснить отсутствие в доме ценностей и денежных накоплений. Мол, пропил все, а жена успела спрятать лишь малую толику в сумме чуть больше пяти тысяч долларов

[41]. Но и эта попытка провалилась ввиду ее абсурдности.

Вызванный в суд 10 апреля переводчик корейского языка запросил два месяца на перевод около 50 страниц, и Коваль удовлетворила его просьбу, хотя до этого посоветовалась со мной, сколько времени может занять перевод («Я вас, Валентин Иванович, спрашиваю не как подсудимого, а как специалиста»). А когда я сказал, что около двух-трех недель, поморщилась: «Долго!»

Она отложила суд до 13 июня, но больше без объяснения причин в моем деле не участвовала, несмотря на собственное заявление, что «основная работа по делу проведена». Судебное следствие было практически закончено: свидетели допрошены, материалы дела, за исключением нового перевода, изучены. В итоге ее перевели на рассмотрение кассационных жалоб, что считается менее квалифицированной работой, нежели рассмотрение дел, а значит, понижением по службе.

Я до сих пор не могу понять, что имела в виду одна из заседателей, когда в тот день сказала моим адвокатам: