Как я был «южнокорейским шпионом» - Валентин Моисеев

Подобный компромисс, по моей оценке, был показателем шаткости позиций его предложившего.

Тогда я не мог знать, что мое мнение целиком разделяется наблюдателями и что они в точности просчитали действия и цели властей. В день оглашения приговора электронная газета «Грани.Ру», корреспонденты которой никак не могли знать о состоявшемся со мной в автозаке разговоре, писала: «Вероятно, суд, сформулировавший вердикт, посчитал, что решение принято архимудрое. С одной стороны, чекисты могут быть спокойны – они действительно поймали шпиона, а не слепили его из своих фантазий. С другой – Моисееву вышло послабление, пусть радуется. Сидеть-то всего осталось полтора года. Можно не сомневаться, что Моисееву уже популярно объяснили, сколь неблагоразумно было бы опротестовывать столь гуманный приговор. Это значит – новое разбирательство, в ходе которого могут открыться новые факты преступной деятельности чиновника МИДа. И – опять Лефортово, опять многолетнее правосудие»

[47].

Верховный суд номер два

Наряду с кассационными жалобами в Верховный суд прокурором Титовым был подан кассационный протест, в котором он утверждал, что назначенное мне наказание «является явно несправедливым вследствие мягкости, так как не соответствует тяжести преступления и личности осужденного». Действия прокурора были предсказуемыми, так как он не добился того наказания, т. е. 12-летнего срока, на котором настаивал.

Свое мнение прокурор мотивировал в основном тем, что «на предварительном следствии и в судебном заседании Моисеев… виновным себя в инкриминируемом деянии не признал, в содеянном не раскаялся». Тем самым Титов, сам того не желая, опроверг утверждения в приговоре о моих якобы признательных показаниях на следствии. За них упорно пытались выдать то, что было написано в протоколах самими следователями, под которыми они вынудили меня подписаться. Но никогда, несмотря на угрозы и давление, я не признавал своего сотрудничества с южнокорейской разведкой или передачи Чо Сон У секретных документов и сведений. Это наконец-то стало очевидным даже прокурору.

Прокурор просил приговор отменить и дело направить на новое судебное рассмотрение. Защита и я просили дело прекратить, ввиду отсутствия состава преступления.

Можно с уверенностью утверждать, что второе определение по моему делу далось Верховному суду весьма нелегко. Об этом свидетельствует, в частности, длительное согласование, необъяснимая почти четырехмесячная задержка направления материалов дела на кассационное рассмотрение из Мосгорсуда в Верховный суд. Дело в том, что этот срок законодательством не конкретизирован, в то время как сроки рассмотрения кассационной жалобы в Верховном суде после поступления в него дела строго определены.

Исходя из того, что второй приговор практически повторял первый (и тот, и другой – по существу изложение обвинительного заключения), логично было бы ожидать, что Верховный суд опять отменит приговор и направит дело на новое рассмотрение. Тем более что в последнем приговоре не просто были проигнорированы, но даже и опровергнуты замечания, содержащиеся в Определении судебной коллегии Верховного суда.

Но это бы означало, что дело будет слушаться уже восьмым составом суда. Его рассмотрение и так превысило все разумные сроки. К тому же результат нового процесса не мог быть очевидным, поскольку в деле ничего нового не появилось, а число «своих» судей у ФСБ в Мосгорсуде не безгранично, в чем можно было убедиться на примерах Губановой и Коваль.

В результате, 9 января 2002 года было принято решение оставить и жалобы, и протест прокурора без удовлетворения. Судя по всему, юридическая сторона вопроса меньше всего интересовала Верховный суд, поскольку второе его Определение вопиюще расходится с первым. На этот раз он согласился со всеми выводами суда и даже противоречащими предыдущему Определению Верховного суда.

Судьи практически не слушали ни меня, ни моих адвокатов, к которым на этом этапе вновь присоединилась Каринна Акоповна Москаленко. Они все время перебивали, требуя сократить выступления и утверждая, что они и так прекрасно знают дело, во всем разобрались, и, мол, выступления вообще не нужны. Видимо, чтобы развязать себе руки, ссылаясь на секретность, они не допустили на суд известного правозащитника, депутата Государственной думы Сергея Адамовича Ковалева, который пришел выступить в мою защиту. Закрытость Верховного суда вообще не имеет смысла, поскольку оглашаемое на нем, даже если в деле была гостайна, не выходит за рамки открытого приговора и нарушений, допущенных в суде первой инстанции.

Ознакомление с протоколами судебных заседаний

После окончания каждого судебного процесса я в течение нескольких дней выезжал в здание Мосгорсуда для ознакомления с протоколом судебного заседания, чтобы внести в него необходимые замечания и сделать выписки для ссылок при кассационном обжаловании. Ни разу протокол не был готов в положенные три дня после вынесения судом решения, на его подготовку у судей уходило минимум два месяца.

По своему пыточному характеру эти выезды ничем не отличались от выезда в суд, а в чем-то даже их превосходили. Вывозили на весь день, а читать давали в течение не более трех-четырех часов. Все остальное время уходило на сидение в полутемном бетонном «стакане» и доставку из изолятора и обратно. Поэтому многие отказывались от ознакомления с протоколом, не желая подвергать себя дополнительным испытаниям, тем более что судьи, как правило, не удостоверяют замечания. Мой опыт это полностью подтверждает.

Порочность судебного протокола заложена уже в том, что формальная ответственность за его ведение возложена на молоденьких девушек-секретарей, которые по своему разумению фиксируют самое главное из происходящего на процессе. А как они могут выделить это главное, не зная многотомного дела, не имея соответствующего образования и печатая протокол со слуха прямо в компьютер? В МИДе, например, для записи переговоров не прибегают к услугам даже профессиональных стенографисток. Это всегда делает один из сотрудников, знакомый с проблемами. Из практики известно, что он делает протокол лучше и выделит действительно главное, никогда не ошибется в датах, именах и т. п.

Кроме того, мой опыт подтверждает, что судебный протокол используется для подтасовок и манипуляций, сокрытия слов свидетелей и, наоборот, приписывания им того, что они не говорили, извращения самого содержания судебных заседаний. Когда я прочитал протокол судебного заседания под председательством судьи Кузнецовой, то увидел, что мои выступления и выступления большинства свидетелей искажены. Об этом потом говорили и сами свидетели. Ну а зафиксированное в протоколе умение судьи Комаровой читать с невообразимой скоростью, в том числе и по-корейски – это вообще песня. При закрытом процессе истину восстановить практически невозможно.

Чтение документов в Мосгорсуде проходило в том же лишенном окон помещении, где были расположены «стаканы» для содержания подсудимых. В специальной небольшой комнате вдоль стены стояли канцелярские столы, за которыми друг против друга сидели знакомящиеся с документами и секретари судов. У противоположной стены стояла скамейка для конвойных, которые должны были наблюдать за заключенными.

Чтобы облегчить себе задачу, конвойные пристегивали наручниками одну мою руку, так же как и руки других заключенных, к металлической ножке стола. Оставшейся свободной рукой, скрючившись, нужно было писать, листать страницы и придерживать объемные тома дела. От такой неудобной позы немела пристегнутая рука, затекало все тело. Когда сажали к правой стороне стола, то пристегивали и ближайшую правую руку. В этом случае пользоваться авторучкой и делать какие-то выписки было уже невозможно. На все возражения реакция была очень простой: «Не можешь писать левой рукой? Давай обратно в стакан!»

Я написал жалобу на условия ознакомления председателю Мосгорсуда Егоровой, но она осталась без ответа.

«Свидетель М.»

Я уже не раз упоминал о человеке, которого вслед за приговорами называл «свидетелем М.». Во многих публикациях, посвященных моему делу, его имя, фамилия и отчество называются, как и должность в ФСБ и должности прикрытия. Но я, как человек законопослушный и испытавший на себе, как в одночасье можно превратиться усилиями таких вот «свидетелей М.» в преступника, все же буду называть его данным судьей псевдонимом. В конце концов, не в имени дело, а в той роли, которую ему назначили играть в моем обвинении или которую он взял на себя. А кто хочет, тот его имя легко может узнать. Для узкого круга кореистов, в котором он вращался, это вообще не вопрос.