Как я был «южнокорейским шпионом» - Валентин Моисеев

Суд под председательством судьи Т. К. Губановой

5 сентября 2000 года Московский городской суд начал повторное рассмотрение моего дела составом суда под председательством судьи Губановой. Все, как обычно: выяснение фамилии, имени, отчества, где родился, где жил, зачтение обвинительного заключения – опять почему-то судьей, а не прокурором – ходатайства защиты, мое выступление. А 12 сентября – опять все с самого начала в связи с заменой одного их народных заседателей.

На этот раз я был лучше подготовлен: у меня было время для этого, и я уже имел представление, что такое судебный процесс, хотя обвинительное заключение по-прежнему хранилось в спецчасти изолятора. Мою защиту вели три адвоката. К Ю. П. Гервису присоединился А. Ю. Яблоков, а также молодой талантливый и перспективный адвокат, представительница Центра содействия международной защите Ксения Львовна Костромина. В ее основную задачу входило отслеживание в суде соблюдения норм Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод.

Своими заявлениями эта красивая, хрупкая женщина не раз ставила в тупик необъемных судейских матрон, подбираемых, наверно, буквально по весу и в бесформенных мантиях терявших половую принадлежность. По их лицам было видно, что они далеки от понимания каких-то международных обязательств России да и не хотят их понимать.

Каринна Акоповна Москаленко по состоянию здоровья не смогла участвовать в заседаниях, но из дела не вышла и продолжала активно работать «за кулисами».

Присутствие на суде трех адвокатов, ощущение поддержки правозащитников и журналистов давало чувство большей защищенности и уверенности, чем прежде, поскольку я никак не мог забыть фразу, сказанную Юрием Петровичем после первого суда, в которой сквозила предопределенность судебного решения и обреченность:

– Что вы хотите, Валентин Иванович! Их сколько? А мы с вами – вдвоем, да еще Наталия Михайловна с Надей.

В отличие от предыдущей судьи Губанова вела себя весьма сдержанно и корректно, стараясь ни словом, ни жестом не показывать своего отношения ко мне и к рассматриваемому ею делу. В зале она всегда появлялась с большой тетрадкой, в которой постоянно писала, фиксируя выступления, переспрашивая и уточняя у выступающих. В результате, протокол заседаний под ее председательством, в противоположность всем другим, действительно был протоколом, объективно отразившим происходившее, и практически не требовал замечаний.

Вместе с тем процесс развивался по сценарию предыдущего: практически все ходатайства защиты отводились. Сначала было отказано в ходатайствах об истребовании в ФСБ в полном объеме корейских документов, положенных в основу предыдущего приговора, их переводе независимым переводчиком на русский язык и проведении повторной экспертизы степени секретности документов и сведений, якобы переданных мною южнокорейцам.

Отклонила судья и ходатайства о допуске в процесс представителей правозащитных организаций в качестве общественных защитников – сначала под предлогом отсутствия протокола общего собрания организаций, выдвинувших их, а когда эти протоколы были представлены, сослалась на закрытость суда. Своих представителей выразили готовность прислать, в частности, Московская Хельсинкская группа, автономная некоммерческая организация «Экология и права человека», фонд «Гласность», движение «За права человека» и некоторые другие.

Не нашли понимания в суде и ходатайства депутатов Госдумы В. В. Игрунова, А. Ю. Мельникова, Ю. А. Рыбакова, Б. Л. Резника, сотрудников МИДа, а также писателей Андрея Битова, Фазиля Искандера, Аркадия Ваксберга, Александра Ткаченко и многих других об изменении мне меры пресечения на подписку о невыезде или под их личное поручительство. Судье показался недостаточным авторитет представителей законодательной власти, не говоря уже об авторитете всемирно известных литераторов.

Основываясь на всем этом, после обсуждения с адвокатами мы пришли к выводу, что надо не только просить и оправдываться, но и активно протестовать против действий судьи и суда в целом. В результате я направил заявление председателю Верховного суда В. М. Лебедеву, в котором отметил, что «в связи с позицией, занятой судом по отношению ко мне и моей защите, считаю, что у меня есть все основания полагать, что судебное рассмотрение будет неполным, предвзятым, односторонним, с явным обвинительным уклоном – таким, каким оно было при первом рассмотрении дела в Московском городском суде». Я просил передать мое дело на рассмотрение в Московский областной суд, где была возможность слушания его присяжными.

Лебедев никак не отреагировал на это заявление. И суд продолжался в том же духе.

Через пару недель стало известным, что в зале, где проходят заседания суда, сотрудники ФСБ установили какую-то аппаратуру. Узнал я об этом совершенно случайно от одного из конвойных.

В этот день меня привезли в суд, и я весь день провел в бетонном стакане, поскольку заседание отменили, как всегда без объяснения причин. И при возвращении в изолятор в автозаке ко мне обратился конвойный, который несколько раз до этого присутствовал на слушаниях моего дела.

– Я был у тебя на заседаниях, ты помнишь. Я многое слышал, но то, как и что они шьют тебе, – это беспредел. Поэтому я хочу тебе сказать, почему не было сегодня суда. Весь день эфэсбэшники таскали и устанавливали в зале какую-то аппаратуру, взяв у нас ключи и запретив входить в зал. Но они забыли выключить видеомонитор, и мы в дежурке все видели. Завтра они продолжат. Так что ты имей это в виду и не говори, что знаешь от меня.

Об этом разговоре я рассказал адвокатам, которые тоже не знали, чем был вызван перерыв в заседаниях, хотя о наличии какой-то аппаратуры в зале сразу стало понятным по издаваемому ею характерному гулу. Примечательно, что сопровождающих аппаратуру сотрудников управления контрразведывательных операций ФСБ курировал многоликий и вездесущий «свидетель М.», публично давая им указания и устраивая периодические разносы в коридоре перед входом в зал заседания. При этом его не смущали многочисленные люди, он наслаждался своей властью и лишь для порядка огрызался в адрес журналистов, запрещая им снимать себя.

Поговорив между собой об очередной «умелой» работе чекистов, мы обратили на это внимание судьи и выступили с ходатайством о предоставлении информации об аппаратуре. Губанова напрочь все отрицала: нет в зале никакой аппаратуры, перерыв в заседании вызван ее собственными потребностями. А что касается ходатайства, то она отказалась его рассматривать.

В связи с этим был предпринят очередной демарш. Им стал отвод суду. Конечно, ни у кого не было сомнения, что сама себя, как это предусмотрено нашим законом, судья никогда не отведет. Однако демарш покажет решительность настроя защиты.

В эти дни в письме к Наталии я в слегка завуалированной форме, чтобы не вызвать вопросов у цензуры, так описал ситуацию в суде и мое к этому отношение: «Что касается меня, то я очень устаю и морально, и физически. Плюс ко всему, на этой неделе появилась новая «примочка». В зале, где я нахожусь практически весь день, установили какую-то электронику, которая гудит примерно так же, как и электроника в некоторых комнатах посольств. Это нервирует, раздражает, мешает сосредоточиться. Я имею в виду не только сам звук, но и, видимо, какие-то излучения, неизвестно как воздействующие на организм.

Мое обращение к суду в связи с этим – как это воздействует на организм? вредно ли это? есть ли какой-то санитарный сертификат у аппаратуры? и вообще, зачем это? – было встречено так, как будто я просил прокатить на Луну, будто это помещение и не принадлежит учреждению, в которое я обращаюсь.

Такое отношение в совокупности со всем остальным подвигнуло меня еще на одно обращение – об отводе председателя суда. Дело в том, что, на мой взгляд, все идет по тому же кругу, что и первый раз: та же односторонность, тот же уклон, чтобы повторить предыдущий результат, все отвергается под какими-то невообразимыми предлогами. Ну, а когда стало известно и о «придверных» топтунах, то стало очевидным, откуда дует ветер.

Естественно, было трудно рассчитывать на объективность рассмотрения и этого обращения, тем не менее не хочется быть бараном, спокойно идущим на бойню. Давление идет, оно очевидно, и, что самое главное и неприятное, это давление находит отражение в конкретных действиях и поведении».

Были предприняты и конкретные меры, чтобы узнать, что же все-таки установлено в зале заседаний суда. Это вызывало искреннее беспокойство. В посольствах мы всегда избегали проводить много времени в специальных помещениях, защищенных электроникой от прослушивания, и старались побыстрее ее выключить. Было известно, что нахождение под этой аппаратурой отнюдь не способствует здоровью. Но там, за рубежом, это было оправданно и понятно, для чего делается. А здесь, в своей стране, при плотно зашторенных окнах и закрытых дверях, в охраняемых внутри и снаружи помещениях, зачем? Даже конвойные отказывались проводить лишнюю минуту в зале, опасаясь за свое здоровье.