Во имя отца и сына - Шевцов Иван Михайлович

- Как-нибудь потом. Сейчас не надо об этом. Я расскажу. Обязательно. Должна рассказать тебе. Ну, Роман, до завтра. Не надо на меня так смотреть. Ты ведь добрый, не то что я.

- Юля…

- Нет-нет, не нужно, молчи! - перебила она. - До завтра, Роман. Иди. Покойной ночи…

Юля боялась его любви, считала, что прошлое рано или поздно встанет стеной между ними. Она понимала, что лучше заранее рассказать Роману о себе, но боязнь потерять друга сдерживала ее. Юля думала, что Роман станет смотреть на нее другими глазами. За свое прошлое жестоко казнила себя, считая жизнь свою конченой. Больше всего, пожалуй, она опасалась одиночества, поэтому была рада встречам с Романом, его друзьями и Алексеем Васильевичем…

Коля пожалел, что пошел во Дворец культуры. Поэты не только не доставили ему радости, напротив, разочаровали его. Сегодня должна была возвратиться Лада, и он с сожалением подумал, что ему обязательно следовало бы присутствовать при первой встрече ее с родителями.

Еще вчера Коля слышал, как мать с отцом и дедушкой говорили о Ладе. Отец был взбешен ее поступком, грозился выпороть дочь ремнем.

- В жизни не бил детей, а на этот раз придется. Исполосую так, что век будет помнить.

- Раньше надо было. "Учи дите, пока оно лежит поперек лавки, а не тогда, когда вдоль" - так говорили в старину, - поучал дедушка Сергей Кондратьевич. - А теперь, почитай, она уже невеста.

- И то правда. Моя двоюродная сестра Феня в шестнадцать лет вышла, - поддержала дедушку мать.

- Вот-вот, оправдывайте. Защитники! - взорвался отец. - Адвокаты! Невеста без жениха - не невеста, а просто девка!

- Да успокойся ты, Костя! Еще ничего не известно, - заговорила рассудительно мать.

- И никакого жениха не было, - встрял в разговор Коля.

Но мать и тут нашлась:

- Почему же? Жених мог быть. Не жених, так школьный товарищ, что ж тут такого? Любовь, она в такие годы и приходит. Первая любовь…

- Правильно, Дуняша, - поддакнул дедушка и потер рукой глаза, словно хотел снять с них невидимую пленку. - И жених и любовь… Только вот плохо: не ценят они первую любовь. А она святая. Потом спохватишься - да поздно. Кусай локти. Или вам все равно? - Он вопросительно посмотрел на Колю. - Нет, не все равно: не обезьяны вы, а человеки, черт вас дери. Любовь любовью… Но ложь - самое негожее, подлое дело. - Он сидел у стола, прямой, с гордо поднятой белой головой.

- Самое подлое, - подхватил отец и заходил по комнате. - Я не потерплю, чтобы в моем доме…

- Да что ты, Костя! - прервала его мать. - Господь с тобой…

- Выгоню! - Отец остановился и указал пальцем на дверь. - Вышвырну! Пусть идет к нему! Еще никто дурно не говорил о Луговых. Не было в нашем роду позора.

- Погоди, погоди! - остановил его Сергей Кондратьевич. - Сперва давай разберемся.

Но Константин Сергеевич уже не мог остановиться.

- Я знал, чувствовал, когда еще она первый раз ночевать домой не явилась. А все вы: "Ничего страшного. Девчонка о подружке заботится". Вот о каких подружках шла речь. Теперь ясно?! Сердобольники!..

Сергей Кондратьевич не спеша поднялся:

- Ну, покричали - и хватит. Я думаю, Константин, с Ладой пусть поговорит мать. Так будет лучше. Они женщины.

- Конечно, - согласилась мать. - Что толку от твоего крика? Она девочка гордая, с характером. Как бы чего, не дай бог, не натворила.

- Гордые не шляются по злачным местам, не лгут родителям. Они уважают себя и других. Потому и горды, что знают себе цену. Ну ладно, - бросил Константин Сергеевич, несколько смягчившись. Первая вспышка возмущения миновала.

Из больницы Лада выписалась после обеда. Пока добралась до Москвы, было уже пять часов. Ладу лихорадило. Она никак не могла сосредоточиться, взять себя в руки и принять какое-то определенное решение. Лежа на больничной койке, с ужасом думала только об одном: о предстоящей встрече с родителями. Не знала, что скажет отцу и матери, но знала, что они скажут ей. Лада чувствовала себя виновной и отлично понимала, в чем именно состоит ее главная вина. Ложь. В их семье это считалось самым позорным проступком - сказать неправду. Лада помнит: многое ей и Коле прощали родители - утерянные деньги, на которые надо было купить хлеб, разбитую тарелку, невыученный урок. Но обман, даже мелкая ложь не прощались.

И зачем она сказала неправду? "Разве нельзя было обойтись без этой лжи? - спрашивала себя Лада и отвечала решительно. - Нельзя!" Иначе родители не пустили бы ее на турбазу. Ну а почему? Что она плохого сделала? Поехала с мальчиком, который ей нравится? Ничего особенного. Выходит, сами родители вынудили ее лгать. Размышляя так, она внезапно набрела на спасательный щит, которым, оказалось, можно было прикрыться. И не только щит, но и меч: можно перейти в наступление. Об этих "доспехах" она впервые узнала в новогодний вечер. Теперь они четко всплыли в ее памяти, звучали в ушах чужими, но единственно спасительными словами: "Я свободный человек цивилизованного мира. Я делаю то, что нравится мне. И мне наплевать, что кому-то мои поступки не по нутру…" Это говорила Лика, стихи которой читают тысячи людей. "Отцы никогда не понимали детей, не доверяли детям и потому всегда с большой охотой одергивали их и поучали. Потому что психология отцов консервативна… Главное - будь самостоятельна. Для наших мам мы всегда будем детьми, которых они готовы выпороть за самый безобидный поступок". Это говорил Макс, известный драматург, к голосу которого прислушиваются тысячи зрителей. "А чтобы не было трагедий, родители должны как можно меньше знать о том, чем занимаются их дети". Это говорил Дима, самый умный и самый красивый мальчик на всем белом свете.

Да, это были щит и меч, и Лада решила воспользоваться этим оружием, потому что не имела другого. И все-таки иной, не совсем посторонний голос ей шептал, что оружие ее - и щит и меч - ненадежно, на него нельзя целиком положиться, оно не испытано ею, не пристреляно. И прибегнуть к нему можно лишь на худой конец, в крайнем случае.

А пока она решила ехать не домой, а к дедушке. Дальше - видно будет. Дедушка добрый, с ним можно договориться. Это на вид он строгий и суровый.

Сергей Кондратьевич, придя с завода домой, затопил печь, положив несколько сухих поленьев - дров было достаточно: сносились старые, отжившие свой век деревянные дома и бараки, - поставил на плиту чайник и, сидя у огня на низенькой скамеечке, сделанной Колей, задумался. Дрова горели весело и жарко, обдавая лицо и руки приятным теплом. И тепло это, и треск в печи, и жаркие сполохи пламени располагали к спокойному отдыху и неторопливым, ровным раздумьям. За окном прогромыхала электричка: домик стоял недалеко от железной дороги. Сергей Кондратьевич машинально обернулся - в синем окне замелькала золотая цепочка огней. Он встал, не зажигая огня, сел к окну и, облокотившись на стол, уставился в синеву вечернего города. Наверно, тысячи раз сидел он вот так у окна, слушая перестук поездов, машинально считая вагоны, думая о разном. Он думал о том, что когда-то, в годы детства Коли была здесь городская окраина, а вот теперь самый что ни на есть город. Москва шагнула веселыми шагами многоэтажных домов уже за железную дорогу, сметая со своего пути трухлявую рухлядь деревянных хибарок. Новая жизнь наступала стремительно и неотвратимо.

Эта мысль возбуждала горделивую радость, к которой украдкой, точно слабая тень - не от солнца даже, не от луны, а от светлого неба, - примешивалась грусть, та извечная тоска по уходящему и привычному. Старику Лугову не хотелось покидать насиженное место, и он пытался найти тому оправдание. Дескать, не дома жалко, а сада, вот этой зелени под окном. Он любил копаться в земле: сажал цветы, удобрял почву, ухаживал за деревцами. В новом доме этого ведь ничего не будет. Хорошо, если бы квартира была на первом этаже, можно под окнами разбить газончик. Было же время, когда давали за городом рабочим и служащим садовые участки. Луговы не взяли, ни к чему было, когда возле своего дома сад. Теперь старик пожалел. Некоторые рабочие их завода понасадили сады, клубнику, малину. Каждое воскресенье ездили туда, находили в этом радость.