Во имя отца и сына - Шевцов Иван Михайлович

- И правильно говорит, - согласился Саша. Это еще больше подстегнуло Веронику.

- Что ж тут правильного? Подумаешь, законодатели какие! Им, видите ли, подавай Шишкова с Фучиком и тэ дэ. А нас от них в сон клонит. Мне абстрактное искусство нравится. Но значит ли это, что я плохой человек?

- Совсем не значит. Ты славный человек, и мы с тобой уже давно пришли к такому выводу.

Вероника вдруг притихла. Она, в общем-то, была безобидной, симпатичной девушкой. Выдержав самую большую паузу, на которую только была способна, она печально молвила:

- Тебе скучно со мной? Да, Саша?

- Мне ни с кем не бывает скучно, - улыбнулся Саша и сдавил ее холодную руку.

- И ты никогда-никогда не грустил?

- Нет. Я безнадежный оптимист.

- Ты все шутишь. Хоть бы раз увидеть тебя серьезным.

- Ежедневно в шесть тридцать утра, когда звонит будильник. Кроме выходных и праздников… Нам сейчас выходить. Чуть было не проехали.

- А мороз, по-моему, немножко отпустил. А, Саша? Ведь верно?

- Просто ты акклиматизировалась.

- Саша, пойдем в кино?

- Сейчас? Поздно…

- Ну завтра.

- Не могу. Мы занимаемся у Ромашки.

- Чем?

- Чем занимаются непризнанные изобретатели? Не знаешь?

- Разным-всяким. А девочки вас навещают?

- Нет. Мы патентованные женоненавистники.

- Рассказывай. Я видела, как твой Ромашка смотрел на Юльку. Все зенки проглядел.

- Это он таким способом выражал ей свое презрение.

- Нет, серьезно, Саша, пригласи меня. Я не помешаю вам. Буду сидеть и смотреть… на тебя.

- Кто поверит? Ты в первую же минуту сцепишься с Романом. У вас полярно противоположные платформы. У него на стене Репин, Рембрандт, два Серова - старый и новый, два Герасимова и Павел Корин, палехский пейзаж в натуральной березовой рамочке с берестой и ветками.

- А Юля бывает у него?

- Не знаю, не видел.

- Он скрытный и хитрый. Он слишком правильный. - Это прозвучало у Вероники, как упрек.

- Ты хотела сказать - порядочный?

- А по-твоему, все так называемые неправильные - непорядочные?

Саша не ответил. Вероника повторялась, а тот, кто повторяется, рискует быть скучным. Он рассеянно слушал ее.

- Твоим мальчикам и Юле Воздвиженский не понравился, и вообще…

Он молча пожимал ее руку в кармане.

- А тебе?

На вопрос, лично обращенный, хочешь не хочешь, отвечать надо, а то еще обидится и задаст кучу более неприятных вопросов.

- Мне больше понравилась Капарулина, - ответил Саша. - У нее такие большие глаза, как у коринской монашки.

- Роман любит Юлю?

"Что за дурацкая привычка задавать пустые вопросы! Спросила хотя бы: люблю ли я ее? А что вы думаете, она это может. Вот возьмет да сейчас и спросит. А что ей ответить? Вот за Романа мне ничего не стоит".

- Умирает от любви, - весело бросает он. - Боюсь, до весны не дотянет, если не добьется взаимности.

- Почему она корчит из себя трагическую личность? Ну что она такое?

- Старушка, не надо, - увещевал Саша. - В тебе заговорили нехорошие инстинкты. Не забывай морального кодекса: человек человеку друг и брат… Все девушки - сестры.

Вот и Вероникин дом. Сейчас он скажет ей обычное "до завтра" и побежит на троллейбус. Он довезет его до центра. А дома - горячий чай, ужин и шумная беседа в кругу отцовских друзей: у скульптора всегда кто-нибудь засиживался до позднего вечера.

- Саша, ты когда-нибудь целовался на морозе? - на прощание спрашивает девушка.

Забавный вопрос, черт возьми! Хотя это лучше, чем: "Ты меня любишь?" Тут еще можно шуткой отделаться.

- Не приходилось. Говорят, губы к губам примерзают, не отдерешь.

- Тогда спокойной ночи, - говорит Вероника.

- До завтра.

Саша пожимает ей руку и уходит, чувствуя себя в чем-то виноватым. Он знает, что завтра они не увидятся. И послезавтра тоже. А вообще, им бы лучше не встречаться. Вероника, она, конечно, хорошая и, пожалуй, даже красивая. Но чего-то в ней недостает. Чего именно, Саша толком не знает, но догадывается: нет того, что заставило бы биться Сашино сердце.

Юля и Роман не говорили ни о Саше, ни о Веронике. Они даже не вспомнили их. Они больше молчали. Изредка Юля роняла холодные, полные скрытого смысла слова:

- Жаль наш театр. Алексей Васильевич не прав.

- По-моему, он устал, - -пояснил Роман. И после долгой паузы добавил: - Что касается меня, то я не смогу снова участвовать в спектаклях: институт много времени берет. И ребята тоже.

- А мне хочется играть. Сыграть бы такую роль…

Она остановилась, глядя в золотисто-морозную дымку, в которую погрузился вечерний город, и не досказала фразы. Видно, не хватило слов, чтобы выразить мечту. Роман внимательно посмотрел на нее: в неуклюжей рыжей лисьей шапке, похожей на стог сена, в пальто с таким же пушистым воротником, она показалась ему какой-то далекой и недоступной. Он попытался сам сообразить, какую роль ей хочется сыграть. "Зои Космодемьянской или Анны Карениной, Лизы Чайкиной или Катюши Масловой?" - перебирал он в уме имена подлинных и литературных героинь.

- Мне кажется, Алексей Васильевич найдет общий язык с новым секретарем парткома, - сказала Юля.

Роман промолчал. Он не хотел думать об этом и всякий раз, когда она произносила имя Посадова, ревниво воспринимал ее слова. Роман даже упрекал ее как-то: "Похоже, что ты в него влюбилась". Она расхохоталась: "Поздно, мой друг, поздно". Почему именно поздно, он так и не узнал.

- Найдут? Как ты считаешь? - назойливо повторила она.

- В каком смысле?

- В смысле народного театра.

- Возможно. Глебов, видно, человек неглупый.

- Да, он, кажется, дельный, - согласилась Юля и умолкла.

- Странно, - вдруг удивился Роман. - Идем с вечера поэзии - и ни слова ни о вечере, ни о поэзии.

- Значит, такая поэзия.

- Меня удивляет не то, что плохие стихи, а то, что они некоторых привели в восторг. В чем же дело? Жонглируют словами, как циркачи, а ребята хлопают и визжат. И не только чужие, а и наши, заводские, вроде этой Вероники, - продолжал Роман.

- Какое это имеет значение: наши, не наши, - обронила Юля. - Все наши. Только одним нравится, а другим нет.

- Ты считаешь, это искренне?

- Что?

- Нравится? Или хотят быть модными?

- И то и другое. Когда-то я сама увлекалась пустыми, но модными стихами, музыкой без мелодий, картинами без рисунка и живописи, вообще модерном, - призналась Юля, и это прозвучало так, будто речь шла о чем-то далеком-далеком.

- Всерьез? Или за компанию?

- Я и сама не знаю. Внушили, что это талантливо, сногсшибательно. Главное, необычно. Тогда казалось, в нем что-то есть. Надо было понять, что именно. Но было лень. Легче принимать на веру. И потом, не хотелось оставаться белой вороной. В нашей группе, например, в университете все курили. И я курила. Все пили. И я пила. Все презирали и ниспровергали предков.

- А что создавали на развалинах? - энергично перебил Роман.

- Модерн. В общем, для меня это хорошо знакомо, через все это я прошла, как через оспу.

- Почему такое сравнение?

- Потому что остались следы: не на лице - на душе.

- По-моему, все эти модерняги просто примитив, - уклонился Роман, не желая растравлять ее раны.

- А они нас называют примитивными. Отсталыми, невоспитанными. Эх! - Она оборвала разговор. - Подонки.

Они немного не дошли до заводского общежития, где жила Законникова.

Прощаясь, он взял ее руку и долго не хотел отпускать. Вздыхал, умоляюще смотрел ей в глаза, повторяя только одно слово, будто оно было единственным, которое он способен произнести:

- Юля…

Она отвечала ему коротким пожатием, будто спешила освободить руку, и с каким-то надломом говорила:

- Не надо. Слышишь, Роман? Не надо.

- Почему? - дрогнувшим голосом спрашивал он. - Почему ты не расскажешь, что у тебя на душе?

- Как секретарю комсомола?

- Юля! При чем здесь комсомол? Ты обещала рассказать о своих скитаниях.