Путешествия никогда не кончаются - Робин Дэвидсон

Все вокруг меня сверкало и искрилось. Свет, упругий воздух, необъятное пространство и солнце. Я шла, и меня омывало это сияние. Я отдалась ему на милость: пусть вознесет, пусть сокрушит — пан или пропал. Огромная тяжесть свалилась у меня с плеч. Я готова была танцевать, вызывать духов. Горы влекли и притягивали к себе, ветер бушевал в глубоких ущельях. Я следила за орлами, парившими под облаками на краю горизонта. Мне хотелось лететь в беспредельной голубизне утра. Я будто впервые увидела мир вокруг себя: он сиял и блестел, озаренный светом и радостью, словно вдруг рассеялся туман или с моих глаз упала пелена, и мне захотелось крикнуть этому миру: «Я люблю тебя! Я люблю тебя, небо, птица, ветер, пропасть, пространство, солнце, пустыня, пустыня, пустыня!».

Вжик.

— Привет, как дела? Я сделал несколько великолепных снимков, когда ты прощалась.

Рик сидел в машине с поднятыми стеклами и, поджидая, пока я покажусь из-за поворота, слушал Джексона Брауна.

А я почти успела забыть. Камнем рухнула я на землю. Мои возвышенные чувства мгновенно улетучились, уступив место мелким практическим заботам. Я оглядела верблюдов. У Дуки сумки и мешки разъехались вкривь и вкось. Зелейка изо всех сил тянула носовой повод, так как хотела посмотреть, где Голиаф, а Голиаф стащил седло с Баба, так как рвал веревку, пытаясь приблизиться к Зелейке.

Рик сделал сотни снимков. Сначала при виде нацеленного на меня объектива я терялась и чувствовала себя неуютно. Какой-то суетный, едва слышный голос твердил мне: «Не изображай обворожительную красавицу, когда улыбаешься» или: «Помни про двойной подбородок», но этот голос скоро умолк, просто потому, что немыслимо все время следить за собой, когда тебя снимают, снимают и снимают. Фотоаппарат Рика казался вездесущим. Я старалась забыть о нем. Часто мне это удавалось. Рик никогда не просил меня позировать, никогда не мешал мне заниматься своим делом, но он был рядом, и его камера выхватывала и переносила на пленку какие-то мгновенья моей жизни, придавая им тем самым ложную значительность, отчего я двигалась как автомат, как заводная кукла, будто мне хотелось делать одно, а я почему-то делала другое. Щелк, внимание! Щелк, готово! О фотоаппаратах и Джексоне Брауне я могу сказать только одно: в пустыне им не место. В эти первые дни я постоянно замечала, что Рик вызывает у меня двойственное чувство. Иногда я видела в нем паразита-кровососа, ослепившего меня хорошими манерами и завлекшего в свои сети с помощью грубого подкупа. А иногда — приветливого, доброго человека, искренне стремившегося мне помочь, искренне взволнованного предстоящим приключением, заинтересованного в хорошем качестве своей работы, человека, которому вовсе не безразличны ни я, ни мое дело.

День становился все жарче, сумки и мешки едва держались на спине у Дуки, волей-неволей мне пришлось остановиться и наново укрепить весь груз. У меня разболелась шея, потому что я без конца оглядывалась на идущих позади верблюдов. Ликование больше не приподнимало меня над землей, теперь я могла рассчитывать только на свои физические силы. Вознесет или сокрушит — пан или пропал. Я была так невежественна. Какая нелепость вообразить, что я пройду две тысячи миль до океана и останусь жива и здорова. Благоприятное время года или неблагоприятное, пустыня- не место для дилетантов. Я гнала эти мысли, я говорила себе, что огромное пространство, лежавшее передо мной, делится на шаги и дни: первый шаг, второй, один день, другой, и если сначала не случилось ничего страшного, почему что-то ужасное должно случиться потом? Дурочка.

Я договорилась с Дженни, Толи и несколькими друзьями из города, что они нагонят меня в ущелье Редбенк. Мы хотели устроить прощальную встречу, так как дальше мне предстояло пройти в одиночестве семьдесят миль до поселения аборигенов в Арейонге.

К тому времени, когда я добралась до условленного места, меня шатало от усталости. Одно дело беззаботно пройти семнадцать миль, другое — отшагать те же семнадцать миль в таком напряжении, что тело наливается свинцом.

Вечер и весь следующий день я провела в поразительно красивом месте. Мы разбили лагерь на серебристом песке у входа в ущелье, от края до края заполненного водой. Рик погрузил на надувной плот — вот когда он пригодился! — все свое фотоснаряжение и поплыл по ущелью длиной в милю, остальные поплыли за ним в черной прозрачной ледяной воде. Местами ущелье сужалось до двух-трех футов, то тут, то там красные и черные скалы поднимались прямо из воды больше чем на сто футов в высоту. Иногда ущелье расширялось, и вода плескалась в сумрачной пещере или в глубокой расселине, а солнце метало пики желтых лучей в зеленую прозрачную глубину. Только Рику удалось проплыть милю и добраться до залитых солнцем скал на другом конце ущелья. Мы сдались на полпути, набрали плавника и на одном из пляжиков, прилепившихся к залитой водой пещере, развели костер, чтобы Рик мог погреться на обратном пути. В тот же вечер он уехал назад, в Алис: ему нужно было успеть на самолет, чтобы попасть к месту своего очередного назначения где-то на просторах нашего необъятного мира. Мы условились встретиться через три недели в Эерс-Роке, так как «Джиогрэфик» хотел иметь как можно больше фотографий этого достопримечательного района Австралии [20]. Я заранее огорчалась, что мне придется так скоро встретиться с Риком.

На следующее утро я два с половиной часа с мучительным трудом навьючивала верблюдов. Я понимала, что у меня слишком много груза, но тогда мне еще казалось, что уменьшить его невозможно. Баб нес четыре канистры с водой для верблюдов весом в пятьдесят фунтов каждая. Кроме того, четыре полотняные сумки с продовольствием, различными инструментами, запасными ремнями и кусками кожи, одеждой, противомоскитной сеткой, накидками от дождя для себя, Дуки и Зелейки и множеством других вещей. К задней луке его седла я привязывала свой спальный мешок. Зелейка была нагружена меньше двух других верблюдов: ей нужны были силы, чтобы кормить Голиафа. Две пятигаллоновые канистры ручной работы были специально изготовлены так, чтобы прилегать к передней части ее седла. Позади них на перекладине висели два тяжелых чемодана с продовольствием и множеством самых разных вещей вроде керосиновой лампы и посуды, необходимых на вечерних привалах. Поверх канистр с водой я привязывала красивые сумки из козлиной кожи и на них — тщательно упакованные собачьи галеты для Дигжити. Дуки, как самый сильный, был нагружен тяжелее всех. Он нес четыре канистры с водой, большой мешок с апельсинами, лимонами, картофелем, чесноком, луком, кокосовыми орехами и тыквами, две большие сумки из красной кожи с инструментами и моими вещами, две полотняные сумки с кассетным магнитофоном и ненавистным радиоприемником, а у задней спинки его седла стояло еще пятигаллоновое ведро с мылом и всем остальным, что нужно для мытья и стирки. И Баб, и Зелейка, и Дуки несли, кроме того, запасные веревки, ремни, путы, поводья, овчинные шкуры и т. п. Груз был надежно прикручен веревками, пропущенными под животами, перекинутыми через спины и привязанными к раме седел.