Если покинешь меня - Зденек Плугарж

Уже второй сочельник без него! А что будет на следующее рождество? Боже мой, как его найти в этом вавилонском хаосе Западной Германии? Неужели придется вот так до бесконечности писать в справочные бюро больших городов и получать отрицательные ответы? А что же Ганс? Почему он тебя не ищет? Как понять, что за последнее время он не сделал даже попытки узнать, дома ты или нет? А если он узнал, что ты уехала в Германию, почему не справится в эмигрантских лагерях, — это ведь куда проще, чем искать одного-единственного среди пятидесяти миллионов населения!

Из угла донесся приглушенный плач. Все удивленно оглянулись: Бронек лежал, прижав коленки и руки к животу, и тихо стонал. Мать наклонилась над ним.

— Зачем сожрал ужин Марии? Ведь знаешь, что у тебя от этого пучит живот. Ради святого вечера и то не мог не обожраться, — ворчала Штефанская на своем малопонятном для присутствующих ратиборском шлёнском наречии.

Штефанский с Капитаном отнесли Бронека на нары и прикрыли его одеялом, но он в ужасе приподнялся на локте: где паровозик? Ему подали игрушку, и он уставился на нее с обожанием. У паровозика были красные колеса и массивный шатун, когда-то это была роскошная игрушка.

— Нужно сводить его в больницу на исследование. Это похоже на аппендицит, — сказал, помрачнев, Капитан.

— Мальчишка много жрет. — Штефанский без толку топтался в узком проходе между нарами. — Это у него от нее, — поляк указал на жену. — Когда была молодая, ее раздувало от всякой лишней груши.

Штефанская сердито расправила одеяло и положила мальчику на лоб мокрую тряпку, смутно веря в универсальность этого средства.

— Ну, девочки, хватит играть в молчанку! — Баронесса попыталась рассеять хмурую тишину. Однако ее слова показались всем неуместными.

Ирена смотрела неприязненно и часто затягивалась сигаретой.

— Но ведь вы же не хотите, чтобы я за вас рассказала сентиментальную сказку о двух принцах и двух принцессах, — продолжала Баронесса нарочито грубым голосом.

Она враждебно скользнула взглядом по красивой груди Ирены, плотно сжала губы и крепче стиснула в руке кружку с вином.

— Только принцы оказались мерзавцами. Это, впрочем, случалось и не с такими дамами. Даже с Марией-Антуанеттой или императрицей Шарлоттой… Вот это мускулы! — вдруг круто переменила она тему и обеими руками сжала бицепс Ярды. — Встретиться бы нам, парень, с тобой лет тридцать тому назад, был бы совсем другой разговор…

К изумлению Вацлава, Ярда не отшвырнул с презрением тощие руки Баронессы, а довольно вежливо снял их со своего плеча, придвинул свою бутылку и галантно сказал:

— Выпейте, Баронесса, за мое здоровье.

Старая пани метнула язвительный взгляд на Ирену.

— Вас удивляют ваши кавалеры, дамочки? Такая вдовушка чего-нибудь да стоит! Она не только сберегла силы, но и квартиру, приличную пенсию и к тому еще неофициальный ореол мученицы в глазах властей!

— Оставьте это, Баронесса! — Ирена резко поставила свою кружку на стол. — Пейте себе вино, а других оставьте в покое.

— Надо было самим что-нибудь рассказать, но мы для вас, видите ли, недостаточно аристократическая компания и говорим только по-чешски, — съехидничала Баронесса и прибавила повелительным тоном: — Подбросьте дровишек кто-нибудь, а то все погаснет. — И Баронесса прижалась к Ярде.

Коротенький огарок свечи начал потрескивать и чадить. Капитан потушил огонек пальцами. Острый запах паленого фитиля поплыл над столом. Ганка пристально, не мигая, глядела туда, где только что светился язычок пламени. Его последние, замиравшие вспышки до сих пор мельтешили перед ее глазами. Вдруг девушка всхлипнула, зажмурилась и медленно склонила взлохмаченную голову на руки, лежавшие на столе. Ее плач, все усиливаясь, перешел в рыдание, которому, казалось, не будет конца. Яркие эффектные серьги в ее ушах бессильно тряслись. Все растерялись и сидели подавленные, в тягостном унынии. Больше всех был удручен Гонзик. Он никак не мог понять, почему именно Ганка, эта грубоватая девица с угреватым лицом и похотливыми губами…

Наконец Ирена собралась с духом.

— Не сходи с ума, Ганка, ну, хватит, успокойся… — Она обняла подругу за плечи и повела к нарам.

Ганка, закрыв лицо руками, словно девочка, плачущая о разбитой кукле, неловко влезла на нары и легла как была — обутая, в праздничном платье. Ее сигарета с красным ободочком от губ осталась на краю стола. Тоненькая нитка дыма тянулась от нее кверху и расплывалась под потолком в легкое облачко. Гонзик наблюдал, как сигарета постепенно превращалась в полоску пепла, которая затем обломилась и упала.

«Пепек в соседней комнате, — думал Гонзик, — но он не позвал к себе Ганку и сам к ней не пришел, а ведь они брат и сестра…»

Всхлипывания, доносившиеся из-под одеяла, доконали Гонзика. Стремглав, как будто под ним подломилась сухая ветка, он с головой нырнул в воспоминания, которые в последнее время гнал от себя: кухня у них дома, мама со строго сдвинутыми бровями, на плите, распространяя аппетитный запах, потрескивая, жарится рождественский карп, в духовке печется одна порция с тмином для мамы. Праздничная скатерть на кухонном столе, и над ним, на стене, знакомая вышитая синим надпись: «Где любовь, тишь да гладь, там и божья благодать».

Мама. Широкая прядь седеющих волос над лбом; мама вечно куда-то торопится; напрасно теперь он роется в памяти, стараясь припомнить, видел ли он ее когда-нибудь без дела. Может быть, сегодня она притворяется перед самой собой, что никакого рождественского праздника нет вообще?

Однажды ночью маневрировавший состав зацепил отца и протащил вдоль всей платформы. Гонзик смутно помнит только блестящие тромбоны духового оркестра на многолюдных похоронах железнодорожника; с того времени, если случается бывать на вокзале, Гонзик с тягостным чувством отводит глаза от узкого промежутка между платформой и вагонами. Образ отца для него с детства ассоциировался со свадебной фотографией, которая висела над пропахшим лавандой бельевым комодом: отец застыл на ней с торжественной и напряженной улыбкой; и еще при имени отца Гонзику вспоминаются мамины руки, бессильно опущенные на колени всегда, когда она рассказывала о погибшем муже.

И вот теперь, в эту минуту, облик матери совершенно реально возник перед его глазами. Ему даже хотелось протянуть руку и прикоснуться к ней, к своей преждевременно состарившейся мамочке с узлом волос на макушке и узкими плечами; ее жизнь на протяжении последних пятнадцати лет имела лишь один-единственный смысл: будущее Гонзика. Он побледнел и усилием воли закрыл глаза — ведь он все же мужчина, мужчина. Но сдерживаемые непролитые слезы стали комком в горле, душили, рвались наружу: «Что ты наделал?.. Почему?..»

В самом деле, почему? Ты не можешь избавиться от этого вопроса, неотступно, как тень, следует он за тобой… По мере того как удлиняется ряд прожитых здесь дней, этот мучительный вопрос вырастает до чудовищных размеров. Люди около тебя — у каждого из них есть какие-то причины, из-за которых они оказались здесь. У одних они более серьезны, у других — менее. Ну, а ты?

Отвращение к работе, возникавшее время от времени; обида на то, что другие, дескать, лучше тебя и зарабатывают больше. Разговоры, что новые хозяева Чехословакии, мол, будут за грошовое жалованье выжимать все соки из людей. Туманное представление о заграничном рае, где за работу, вдвое меньшую, якобы платят втрое больше. Книги и брошюрки, дразнящие, волнующие, страница за страницей незаметно и помимо сознания западавшие в душу, — волшебный романтический мир, моря, пустыни, приключения.

Гонзик, закрыв глаза, явственно увидел свой наборный цех. Ворчун-мастер с очками, поднятыми на лоб, товарищи, их шутки, которыми они перебрасываются во время работы, легкое подтрунивание друг над другом; первые две тысячи, которые он принес домой.

Какое страшное, непонятное безрассудство, какую безответственность проявил он по отношению к маме и к самому себе! Как избавление воспринял он шумный говор, топанье, смех, возникшие в коридоре. Через распахнувшуюся дверь в комнату вплыла черная сутана. Папаша Кодл вел патера под руку. Покрасневшая рука священника сжимала костяной крест на груди.

— Здравствуйте, братья и сестры! Я уверен, что среди вас не найдется ни одного человека, который бы не пришел на всенощную; я буду ее служить специально для вас. Мы попали в трудное положение, и управление лагеря решило принимать во внимание ваше присутствие на всенощной при новогодней раздаче масла. Приходите, бог во все времена был на стороне страждущих и обремененных, наша сила — в непоколебимой вере.

Он окинул комнату воодушевленным взором и вышел.

— А папаша Кодл, — он был в новом овчинном тулупе, с вышивкой, — рождественском подарке, — прибыл к вам от имени управления лагеря в качестве представителя самого Совета свободной Чехословакии, чтобы от всего сердца пожелать вам радостных рождественских праздников! Идите, молодцы, сюда, несите рог изобилия! — проговорил он и обернулся с театральным жестом.