Георгий Владимов: бремя рыцарства - Светлана Шнитман-МакМиллин

Она врач, так что лечит меня, я ей, как могу, помогаю. Она очень трудно живет, на четырех работах мотается, в квартире ее живут друзья, которым некуда деваться. Она очень хороший врач, окончила стоматологический институт, лечебный факультет, и стала врачом-пульмонологом, по легочным заболеваниям. Занимается тропическими болезнями, написала книжку о СПИДе с тремя соавторами. Работает в Боткинской больнице, это ее основная работа, но где-то подрабатывает, дежурит… (ГВ)

В трудные и очень одинокие последние годы и месяцы смертельной болезни Георгия Николаевича его дочь Марина, принявшая фамилию и отчество отца, была для него самым близким человеком, его радостью и поддержкой.

Глава десятая

«Большая руда»

Я хочу немножко света

Для себя, пока я жив;

От портного до поэта —

Всем понятен мой призыв…

Саша Черный. Потомки

Анализируя литературное творчество самого Владимова, важно отметить, что в молодости он не стремился, не чувствовал и даже отрицал свою принадлежность к литературным группам или направлениям своего времени, хотя в более поздние годы всегда говорил о себе как о «шестидесятнике».

Владимир Войнович писал, что молодые авторы той поры делились на группировавшихся вокруг «Юности»: Василий Аксенов, Анатолий Гладилин и Анатолий Кузнецов, и тех, кто был связан с «Новым миром»: он сам и Владимов. Все они дружили, было здоровое чувство соперничества, но это были разные направления: авторы «Юности» тяготели к западной литературе, «Нового мира» – к русской традиции и классике[131], хотя в случае Владимова ситуация представляется мне не столь однозначной.

Для его чувства обособленности было много исходных предпосылок, среди которых можно назвать три главных фактора.

Во-первых, закрытая военная среда ограничивала пространство его жизненного опыта, личных контактов и интеллектуального общения. Недоступная повседневная реальность, которой жили миллионы сверстников, интересовала его очень остро. Возможно, в этом одна из причин необычайного внимания к конкретным, рабочим и бытовым, деталям в его прозе. Люди, наблюдавшие его близко, отмечали, что Владимов обладал необыкновенным умением слушать и вбирать в себя атмосферу окружающего мира, но что-то в нем самом как будто не принадлежало окружающей действительности[132].

Во-вторых, с юности в его характере выработалась крайняя замкнутость, «не-светскость», как он сам ее определял. Георгий Николаевич Владимов был человеческим воплощением кантовской «das Ding an sich» – «вещи в себе». Очень молчаливый, он мало интегрировался в окружающий социум и везде, даже среди друзей и единомышленников из литературной среды, чувствовал себя человеком со стороны. И они, как писал Лев Аннинский, сходным образом воспринимали самого Владимова и его творчество – при несомненном признании литературного таланта и личной значимости: «В философском смысле Владимов смоделировал шестидесятников, окрыленных идеалистов, угодивших на смену эпох, когда все святое встало под вопрос, но по тяжко-пристальной зоркости “матерого реалиста” он в шестидесятники не сгодился. И место среди них ему отвели странное. Поначалу вовсе не приняли, потом стерпели»[133].

Третьим фактором, хотя и не столь редким среди писателей его поколения (В. Аксенов, В. Войнович, В. Максимов и другие), было отсутствие филологического, исторического или философского образования. В литературной критике это отсутствие изначальной базы, которое он интенсивно восполнял чтением, даже помогало ему. Он смотрел на тексты, по его собственному выражению, «как первопроходец ступает по новой земле», – вне культурных или литературных контекстов, сохраняя жажду углубленного постижения нового материала и изначальную свежесть интерпретации. Но такое отсутствие основы не могло не иметь и своих слабых сторон. Он хорошо понимал это и восполнял всю жизнь.

Владимов считал, что без работы в «Новом мире», где были опубликованы два его произведения, он не стал бы тем писателем, которым мы его знаем: «Мне кажется, мои вещи вносили в журнал, тяготеющий к литературе интеллигентской и деревенской, недостающий компонент – они были посвящены т. н. “рабочему классу”. Казалось бы, они этой рубрикой защищены от погромной критики, однако их постигла общая судьба “новомирской” прозы: доброжелательный прием в начале редакторства Твардовского (“Большая руда”) и изничтожение в конце (“Три минуты молчания”).

Между тем это были вещи одного рода и достоинства, но в одном случае было выгодно их поддержать, в другом – низвергнуть долу. Вся фальшь, конъюнктурность, рептильность официозной критики в моем случае проявили себя наглядно»[134].

Исследователи находили в его работах литературные корни, заимствования и влияния, которые бывают всегда. Русская классика сопровождала его с раннего детства и оставалась важнейшей основой его творчества. В молодости частью его мира стали обожаемый Джек Лондон, восторгавший его Редьярд Киплинг и очаровавший Эрнест Хемингуэй, а чуть позднее Эрих Мария Ремарк с его «вещественным реализмом»[135], а также Бертольт Брехт. Он восхищался «Одесскими рассказами» и «Конармией» Исаака Бабеля и творчеством Михаила Булгакова, с особым наслаждением перечитывая «Собачье сердце». Среди произведений Солженицына очень высоко ценил «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор» и «Архипелаг ГУЛАГ». Лучшим прозаиком своего времени Владимов считал Василя Быкова, восхищаясь глубиной и мастерством его прозы, а из ровесников он особенно любил «двух Василиев», Аксенова и Шукшина. С особой нежностью он относился к Булату Окуджаве, называя его Булатиком, и, узнав о его смерти, писал дочери: «…со смертью Булата действительно кончилась моя эпоха» (02.07.1997, FSO). Георгий Николаевич очень высоко оценивал гражданскую поэзию Александра Галича, называя его «Нестором советской эпохи», и с удовольствием слушал песни Александра Городницкого и Владимира Высоцкого. Владимов очень любил и прекрасно знал русскую поэзию, считая вершиной русской литературы ХХ века «Реквием» Анны Ахматовой. Он дважды говорил мне, что всю жизнь глубоко сожалел, что они не посетили Ахматову в 1946 году.

Но личная обособленность, обостренное самосознание и постоянный самоанализ означали, что, испытывая несомненное вдохновение от многих прекрасных прочитанных книг, он рано и интенсивно, с присущей ему «высокой степенью нерастворимости», вынашивал каждое слово, реализуя свой внутренний голос на бумаге. Именно поэтому уже его первая повесть оказалась оригинальной и мастерской книгой.

Позднее Владимов сопоставлял «Большую руду» с «Калиной красной» Шукшина, но признал правоту Льва Аннинского, писавшего: «…драма Шукшина – это невозможность оторваться от почвы, от родного навоза, от мафии – Шукшин настоящий русский человек, который не выносит одиночества и потому гибнет. Ты же – писатель одиночества, ты пишешь несливающуюся душу, ты по природе – одинокий боец»[136].

История создания и публикации повести

После трех лет работы редактором в «Новом мире» Владимов говорил: «…руки зудели. Появилось чувство, что напрасно я сижу в редакции. Нужно выйти из этой рутины и вернуться в