Георгий Владимов: бремя рыцарства - Светлана Шнитман-МакМиллин

меня теплого платочка, а у тебя нет теплого пальта»[104]. Но теперь это, слава богу, будет, раз мои шефы хотят видеть меня на коне и в новых латах.

Как видишь, перспективы передо мной захватывающие, стоило ради этого голодать и мытариться на романтической мансарде… Вообще, теперь, после всех ведерниковых метаний я вдруг почувствовал почву под ногами, увидел в руках канат, за который можно крепко уцепиться и он – вытянет меня из засасывающей трясины нищеты. К весне надеюсь закончить роман, у меня уже четверть написана, – тогда можно уже будет вздохнуть спокойно и позволить себе небольшой отдых. Может быть, даже – поехать на юг, к Черному морю, которого я не видел уже 10 лет. Так охота посмотреть на наше Махинджаури, обожраться хурмой и мушмулой, сползать на Зеленый мыс, куда мы плавали с Генкой, когда не совсем понимали, что человек – смертен… (10.10.1956, FSO)

В то время он начал писать «лирико-философскую» пьесу, которую планировал предложить журналу «Театр». Темой было столкновение вернувшегося из Гулага человека с доносчиком, который отнял у него годы жизни и любовь. Но при встрече к бывшему зэку пришло осознание, насколько ничтожен и внутренне опустошен виновник его несчастий. Желание рассчитаться с ним погасло. В письме матери он рассказывал: «Но в этом деле есть молодежь, которая мотает себе на ус то, что произошло между дядями и тетями, она делает свои выводы и идет своей дорогой. Это и есть самое страшное возмездие проворовавшимся отцам» (27.11.1956, FSO). Рукопись этой пьесы не сохранилась. По словам Владимова, попытка была неудачной, так как он был слишком незрелым автором и не смог создать глубокую философскую пьесу, хотя тематика очень волновала его.

В молодости мне казалось, что знание и понимание философии необходимо для того, чтобы писать глубокие книги, что должна быть философская основа. Я читал в основном западных философов, особенно французских и английских – Монтеня, Паскаля, Бэкона… Но когда я начал писать по-настоящему, я понял, что писатель не может существовать в рамках философской концепции, потому что постоянно оказывается в положении сороконожки, у которой то одна, то другая нога начинает шагать куда-то в другую сторону (ГВ).

Несмотря на «треклятый квартирный вопрос», жизнь его, как он писал матери, была очень насыщенной, а настрой оптимистичным:

…Моя судьба всерьез и надолго связана с Москвой, и я вовсе не намерен отказываться от своих, пусть даже небольших завоеваний. Отступать бесполезно и глупо…

Живем мы, точно в кратере вулкана: горячо и весело, но каждую минуту ожидаем взрыва. Ну, пора кончать. Передай приветы всем, кого встретишь. Скажи кредиторам, что долги начну отдавать с первой же зарплаты, и тебе пришлю. Будь здорова, пиши. Остаюсь твой непутевый и страждущий сын, которого мало привлекает перспектива иметь под боком милую, умную, тонкую и грациозную[105]. Чорт их всех дери, мне нужна хата!

Ну, всего наилучшего

Жора

18.02.1957 (FSO).

Владимов надеялся, что работа в журнале решит вопрос о прописке в Москве. Он не знал, что после XX съезда КПСС, прошедшего в феврале, вышел – «на мое кривое счастье» – указ, сделавший московскую прописку чрезвычайно трудной для иногородних. Поэтому начальное сотрудничество в «Новом мире» было на очень неопределенной основе, ему платили как внутреннему рецензенту, и напряжение, связанное с формализацией статуса проживания, не ослабело. Насколько опасной была ситуация, можно судить по словам его письма матери: «…в Москве, могут просто выслать в 24 часа по этапу или хуже того – 2 года по статье за бродяжничество» (06.09.1956, FSO). Устав от проживания в углах, Владимов осенью снял комнатку в деревенском доме под Москвой, мечтая, что у него будет спокойное место для творчества. Зимняя реальность оказалась иной:

С каждым днем все труднее и труднее, дело идет к зиме, а я все езжу на свою дачу, где мою романтическую мансарду обдувают всевозможные прозаические ветры. Фактически езжу только ночевать, потому что работать «на свежем воздухе невозможно». Хуже всего то, что писать негде – вот я и торчу в редакции с 9 утра до 11 вечера, но это, конечно, не то. С утра начинаются бесконечные телефонные звонки и стрекотание машинок, да и вообще – раз пришел в редакцию, там дела находятся: работа дураков ищет. А к вечеру голова так устает, что едва одолеваю одну-две странички. Переехать же в город и снять комнату не могу, ибо не прописан. В общем, живу на бивуаке и на колесах, увиливаю от тюрьмы и от сумы, работаю на полную мощность и не получаю при этом зарплату. Этим и измеряется моя любовь к литературе (25.12.1956, FSO).

Симонов, всегда заботившийся о своих сотрудниках, вернувшись из очередной поездки, немедленно начал хлопотать за Владимова: «Он вставал в семь утра и специально приезжал к девяти часам в Моссовет со своей дачи, сидел с портфельчиком в прихожей у секретаря, некоего Родионова. Тот куражился, дважды не принял, несмотря на депутатство, звезды Героя и всероссийскую славу. Наконец, соблаговолил допустить и позволил прописку на шесть месяцев».

Весной Владимов сделал в свои двадцать четыре года важнейшее приобретение, о котором с нескрываемым восторгом сообщил Марии Оскаровне:

За 375 целковых купил я себе шикарный стол и четыре стула. Все это дачная мебель из алюминия, брезента и дерматина, которая складывается в чемоданчик и покрывается чехлом, и все вместе весит не более 15 килограммов. Утром я беру этот стол и один стул, укладываю чемоданчик, кладу в него бумагу и рукописи и ухожу в лес, как учили нас наши плодовитые и трудолюбивые классики. Это мой первый настоящий стол, и за ним я пишу мой первый роман, стараясь при этом обходиться с моим столом елико возможно деликатнее, чтобы оставить ему побольше шансов дожить до музея»[106] (24.04.1957, FSO).

В конце 1957-го, когда реабилитированная мать получила комнату на Васильевском острове, Владимов все-таки официально прописался у нее в Ленинграде, снимая в Москве комнатку, за которую платил почти половину зарплаты. Проблема московской прописки была окончательно решена только после того, как он женился в 1958 году.

Как и для всех молодых людей, важным событием 1957 года стал для него VI Международный фестиваль молодежи и студентов в Москве. Познакомившись с англичанином из Брайтона, говорившим по-русски, американкой и французом, он проводил много времени в их компании, ходил с ними на банкет в Дом архитектора и подписывал письма матери: