Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи - Батист Болье

17 часов,

кабинет амбулаторного приема

К Амели на прием пришла Мари.

Шестьдесят лет, старообразная стрижка, клипсы, потрепанный шелковый платок от Шанель, обмотанный вокруг шеи.

Но все это не имело никакого значения.

Амели мягко пошутила по поводу ее внешнего вида.

– Я хичкоковская героиня, – усмехнувшись, пояснила Мари.

– Инъекции нормально переносите?

– Лучше не бывает! – И добавила: – Мне сказали, что ваша работа посвящена таким, как я. Можете записать: теперь я счастлива и обрела покой. Так и отметьте. Я нашла свое место.

Амели покачала головой: все надеются в один прекрасный день найти свое место.

– Когда я появилась на свет, случилась ошибка. Сейчас она потихоньку исправляется. Когда все закончится, я наконец позабуду все плевки, издевки, унижения и оскорбления.

Она вся светилась. В буквальном смысле слова. Амели уже не замечала ни старушечью стрижку, ни клипсы, ни линялый платок.

– Скажите им всем, что я счастлива, и пусть те, кто ничего в этом не смыслит, запомнят лишь одно: я в мире с собой. Нашла свое счастье. И точка.

Амели записала ее слова и потом включила в свою работу: “Она счастлива, она в мире с собой, и пусть те, кто ничего в этом не смыслит, запомнят только это”.

Через несколько месяцев, когда инъекции и все остальное полностью трансформируют ее тело, Мари почувствует себя женщиной и забудет все издевки, унижения, оскорбления. Плевки, разумеется, тоже.

Амели стало легко на душе: сидевшее напротив нее человеческое существо наконец было в мире с собой.

И это все, что нужно помнить о Мари.

18 часов,

наверху

Прежде чем заступить на дежурство, я решил заглянуть на шестой этаж. Шефу Покахонтас пришла та же идея. Она держала за руку Жар-птицу.

Я зашел в палату, Покахонтас меня заметила:

– Сегодня не я с тобой дежурю. В лавке заправляет Брижит. Спустишься, когда захочешь. – Она отвела меня в сторонку. – Я долго сомневалась, но все-таки решила поделиться с тобой своей историей, хотя с моей стороны это большая глупость. – Она указала на свое сердце. – То, что со мной случилось, прекрасно, и ты прав, было бы обидно, если бы об этом больше никто не узнал.

Она обхватила себя руками, словно защищаясь от всего мира:

– Я никогда никому не рассказывала. Будь этого достоин.

Она доверила мне свою тайну, “великую непреложность”, как она это называла. Я жадно слушал. Могу повторить слово в слово. Люди все узнают. Позже.

Около 19 часов,

палата 7

После ухода Покахонтас я уселся на привычное место:

– Тайна роскошной герани доброго доктора Дона Спрута Кихота! Хорошо звучит, правда? Совсем как название нью-йоркской комедии Вуди Аллена. Или фильма ужасов… Во время практики у доктора Кихота я усвоил одну важную вещь: есть кое-что пострашнее озлобленного врача. Есть озлобленная жена озлобленного врача. Если Кихот находил удовольствие в том, чтобы ненавидеть род человеческий, то его жена нашла еще более приятную мишень – своих родственников.

Она шагу не давала ступить тетушке Сове, пилила кузину Бекассину, изводила дядюшку Римуса. Была неистощима в своей злости.

Имея такую родственницу, тетушка, дядюшка и кузина в других врагах не нуждались.

Во время обеда, когда ей удалось немыслимое – стрескать все, непрестанно изливая желчь, я любовался геранями доброго доктора Спрута.

Они были великолепны.

Доктор Спрут за ними ухаживал. Разочаровавшись в людях, он всю свою любовь отдавал растениям.

Его герани выросли густыми, нежными, яркими.

В чем же состоял секрет их блестящих листьев и цветов?

В последний день стажировки я его раскрыл. Месье Аякс, шестьдесят шесть лет, пришел на прием, чтобы получить какую-то справку. У него гемохроматоз: слишком много железа в крови. Из-за этого он вынужден регулярно делать кровопускание. Примерно по пол-литра раз в два месяца.

Месье Аякс достал из хозяйственной сумки два пакета с кровью и положил их на стол. Добрый доктор Кихот с жадностью их схватил. Заметив мое смущение, он пояснил:

– Для гераней. Это самое лучшее удобрение.

Странно и грустно: он подкармливал свои обожаемые цветы кровью пациентов, которых разучился любить.

Пациентка спала. Я замолчал. Она до утра не проснется. Я продолжал:

– Ну что ж, последнюю историю на сегодня? Она называется “Рождественское чудо”.

Сочельник, 24 декабря, 18.30. До конца дежурства осталось полчаса. Потом еще час на дорогу – и я дома. Я изо всех сил молился, чтобы никто не вызвал “скорую”. Прозвучал сигнал тревоги: вызов! Я расстроился, вся дежурная бригада – тоже (всем хотелось поскорее вернуться домой). У наших диспетчеров такие шуточки. Я, конечно, парень веселый, но в канун Рождества чувство юмора мне отказало, до того хотелось поскорее поругаться и сразу же помириться с отцом, посмеяться с бабушкой, послушать ее рассказы о тех временах, когда она “ничего хорошего в подарок не ждала”, попробовать тринадцать десертов, приготовленных сестрами, открыть пакеты с подарками (был мальчишкой и до старости останусь мальчишкой).

Я наскоро осмотрел ту женщину. Мадам Ариадна, семьдесят четыре года, несколько лет страдает опухолью мозговой оболочки, состоит на паллиативном лечении. Причина госпитализации – судороги. Я нашел ей место в отделении наверху. Невролог процедил: “На ее родственников особо не рассчитывай, они при малейшей возможности стараются от нее избавиться. Не удивлюсь, если никаких судорог у нее не было, просто им нужно освободить комнату, чтобы друзья могли остаться ночевать”.

Любовь, когда ты нами правишь…[34]

Я выписывал назначения, то и дело посматривая на часы. Она перехватила мой взгляд:

– Я вам не даю праздновать Рождество. Вы домой торопитесь. Мне очень жаль.

Устыдившись, я ответил:

– Ничего подобного, мадам Ариадна. Есть вещи поважнее опоздания к праздничному столу.

Более нелепое оправдание подыскать было трудно. У нее в голове орудовал здоровенный краб, пожиравший лобную долю мозга, к тому же Рождество ей предстояло встречать в одиночестве в больничной палате.

Конечно, “есть вещи поважнее”…

Она поблагодарила меня за то, что я такой отзывчивый и любезный (???), я позвонил на шестой этаж, чтобы за ней спустились, погладил ее по щеке и, сам не зная почему (то ли близилось Рождество, то ли упал сахар в крови, то ли просто очень захотелось человеческого тепла), поцеловал в лоб точно над опухолью и пожелал приятного Рождества. В ответ она широко улыбнулась.

Спустя два дня я узнал, что мадам Ариадна внезапно…

Я прервал рассказ, сделал паузу и повторил:

– Спустя два дня я узнал, что она внезапно… – И снова замолчал. – Хотите узнать продолжение? Скоро вернусь и расскажу.

Я поднялся и поцеловал ее в лоб. Ее прекрасное лицо осталось неподвижным. Я не знал, слышит ли она меня, но если хочет услышать конец истории, придется ей продержаться до рассвета.

19 часов,

внизу

Солнечный свет достигает нашей планеты за восемь минут. Когда заступаешь на дежурство в 18.30, понимаешь, что это утверждение неверно: Солнцу на это нужно ровно двенадцать часов. Столько длится ночная смена в “скорой”… Со мной дежурили шеф Викинг, Анабель и Брижит. Значит, все пройдет как по маслу.

Первый пациент: месье Тот. Огромная рана на пальце руки. Обручальное кольцо зацепилось за шестеренку электропривода. Кольцу хоть бы что, кости тоже, зато кожа и мясо висели клоками.

Очень удобно прочищать нос до самой глубины, зато стрелять из лука больно (например, я, воздавая почести Диане-охотнице, по утрам рычу на все четыре стороны света, расчесываю гриву под звуки Шопена, кладу ломтики сырого мяса на хлебцы из киноа, съедаю их, а потом стреляю из лука в синих трусах фирмы Dim… как все).

Он сказал:

– Можете копаться там, сколько влезет. Я не боюсь.

– Мы сейчас вас обезболим, а потом я осмотрю рану…

– Ни за что! Никакого обезболивания! Шуруйте так!

Я подумал: “ Ты не понимаешь, что говоришь, светоч разума!”

Он прекрасно все понимал.

Схватившись за пинцет, он погрузил его в рану до самого сустава…

– Там точно ничего нет? Вы уверены?

У меня глаза вылезли из орбит: мне стало больно за него. Ему не было больно ни за кого.

– Знаете, я знал только одного такого же стойкого пациента, как вы. Это была монахиня. Сестра Крутяк. Твердая, как скала. Регбисты падали в обморок в ожидании местной анестезии, а сестра Крутяк требовала, чтобы я накладывал ей швы по живому…