Я летал для фюрера. Дневник офицера люфтваффе. 1939-1945 - Хайнц Кноке

Мы направляемся на север плотным строем, совсем как стая журавлей. С базы сообщают о приближении со стороны моря большого количества «боингов». Один из наших самолетов — это Фюрманн — постепенно отстает от строя и теряет высоту, словно обессилев от долгого перелета.

На мой запрос по радио он ответил, что у него проблемы с двигателем. В таком мраке, имея проблемы с двигателем, нужно прыгать — это единственный выход, если жизнь дорога. Но сержанту повезло. Его двигатель не заглох, и после часа полета мы повернули обратно, поскольку вражеские бомбардировщики вернулись на свою базу. «Тандерболты» расстреляли бы его еле двигающуюся машину, как утку на гнезде.

Сквозь приветливо проглянувший просвет в облаках я провел мое звено в Сент-Тронд.

Эрих Фюрманн приземлялся последним, его самолет рывками двигался по изрытому дерну в конце посадочной полосы. Начал падать легкий снег — это довольно необычно в этих краях в такое время года. Еще до того, как мы смогли согреться у печки в столовой, наши самолеты покрылись толстым слоем снега и выглядели как окаменевшие монстры из какой-нибудь сказки. Через час, когда Фюрманн присоединился к нам, мы шумной компанией сидели за дымящимися стаканами ромового пунша. Двигатели его самолета уже в полном порядке: неполадки были обнаружены в компрессоре. К этому времени мы начали нашу обычную игру в карты и опустошили по нескольку стаканов крепкого, согревающего душу напитка.

Сначала Фюрманн не хотел присоединяться к азартно играющей, шумной компании. Он просто пожимал плечами и, подняв руку, потер большой палец об указательный, объясняя этим жестом, что у него нет денег. Кто-то насильно усадил его на стул. Кто-то еще сунул две пятифранковые монеты. Много событий играли свою роль в жизни Эриха Фюрманна, но в конце его жизни самая странная роль была сыграна этими двумя монетами.

Эрих начал играть и — этого никогда до сих пор не случалось — выиграл. Фюрманн поднял свою ставку и снова выиграл. Он продолжал выигрывать с поразительным постоянством. Он взял банк и опять выиграл. Мы были потрясены. Прошло несколько часов. Большие облака голубого табачного дыма клубились под низким потолком. Пустые бутылки и стаканы были разбросаны по полу.

Я смотрел на Фюрманна.

Он был назначен в наш полк несколько месяцев назад и стал одним из наших товарищей. Небо было его родным домом. Как и остальные, он чувствовал себя там как рыба в воде. При всей своей изменчивости, небо давало нам возможность отдалиться от развороченных боями полей Европы, над которыми мы пролетали.

Как и мы все, он влюбился в жизнь летчика-истребителя — сочетание радости полета и волнующего восторга боя. Поскольку Фюрманн разделял наше чувство патриотизма, он стал хорошим воином и летчиком.

Для него, как и для нас, удивительный момент полета и дух рыцарства, витающие в воздушных боях, выливались в ощущение бесконечного счастья и душевного спокойствия. Постоянная близость смерти добавляет пикантности жизни, пока она продолжается. Преданно сражаясь за интересы родины, мы можем наслаждаться простым фактом нашего существования с искренним восхищением, просто потому, что жизнь так непредсказуема и прекрасна. Мы рассматриваем ее, как бутылку изысканного рейнвейна, с чувством настоятельной необходимости насладиться им до последней капли, пока мы имеем такую возможность, осушая бутылку до дна в атмосфере веселого праздника.

Когда мы не были в воздухе, Фюрманн мог находиться в окрестностях аэродрома, в ангарах, в столовой. Он просто был там. Никто не обращал на него особого внимания, но, когда он уходил, оставалось смутное ощущение, будто чего-то не хватает. Он воспринимался как элемент фона. Он редко открывал рот, но, даже когда что-то говорил, никто его не слушал.

Однажды, когда мы говорили о нем, о том, какой он тихий, одна из девушек заметила, что в тихом омуте черти водятся. Она улыбнулась украдкой, наверное, знала, о чем говорила…

Когда игра закончилась, возбужденный шум, царивший вначале, сменился напряженной тишиной. Фюрманн продолжал выигрывать до самого конца. Затем он удовлетворенно положил в бумажник шесть банкнотов по 100 марок и любовно, с улыбкой добавил две монеты но пять франков.

Затем он вернулся на свое обычное место где-то сзади.

Сегодня в полдень мы отправились в обратный путь. Погода не изменилась.

Когда мы приземлились, Фюрманна не было. Он снова отстал от нас. Его самолет постепенно терял высоту, пока совсем не исчез в пелене облаков.

Я доложил на базу о том, что мы потеряли его, и вечером начались поиски. Мы долго ждали без всякого результата. Стемнело. Зазвонил телефон. Новости о Фюрманне? Товарищи смотрели, как я нервно схватил трубку.

В районе Емс-Мура произошла катастрофа. Кто-то из крестьян нашел обломки крыльев и хвоста самолета. Двигатель, кабина и тело пилота погрузились в колыхающееся, бездонное болото. Среди груды искореженного металла спасательная команда нашла обрывки комбинезона и бумажник. В бумажнике были шесть банкнотов по 100 марок и две монеты по пять франков.

Фюрманн!

Товарищи, потрясенные, смотрели на меня. У меня такое чувство, что будущее всегда приносит какие-то потери.

Сегодня в полдень пришло известие о том, что разбился капитан Доленга.

На стене комнаты для летчиков мы повесили его фотографию, рядом с фотографиями наших погибших товарищей. Под каждым портретом печатными буквами написаны звание, имя и дата смерти. На некоторых подпись, иногда юмористическое посвящение.

Сержант Волни, лейтенант Штайгер, унтер-офицер Кольбе, лейтенант Герхард, сержант Крамер, сержант Деллинг, лейтенант Киллиан, сержант Фюрманн…

Кто следующий?

«Никто не остается наверху», — написал Штайгер своими характерными каракулями. Мы точно знали, что хотел сказать этот рыжеволосый здоровяк, когда написал это под улыбающимся портретом. Тысяча взлетов подразумевают тысячу приземлений. Каким-нибудь образом приземление происходит, так или иначе. Но когда-то это будет в последний раз.

— Хорошо, что мы не нашли его, — не переношу вида трупов!

Это Барран. Много лет они с Фюрманном были неразлучными друзьями. Он сидел, широко расставив ноги, и смотрел на портрет друга, не в силах свыкнуться с мыслью о его смерти. Он не жаловался, не просил сочувствия, он нашел выход своей скорби, приглушенно ворча, что из всех людей именно Фюрманн должен быть погребен на дне северного болота.

Барран, конечно, прав в том, что он говорит о трупах. Мы все прекрасно понимаем, что он имеет в виду. Это чувство непросто выразить словами.