Фельдмаршал должен умереть - Богдан Сушинский

— Это произведет на него неизгладимое впечатление, — согласился гауптштурмфюрер Родль.

Рассвет наступал мучительно долго, то осеняя окна виллы проблесками осенней зари, то вновь угасая, и иногда Роммелю казалось, что на самом деле это собственное сознание то заставляет его покидать этот бренный мир, то вновь возвращает в него. А вместе с сознанием происходят приливы и отливы страха и надежды, мужественного отчаяния и столь же отчаянного мужества…

Спасительный сон предал фельдмаршала ещё в полночь, как предавал в последнее время почти каждую ночь. При этом затерянное в гористой части Южной Германии поместье Герлинген, иногда казалось Роммелю последним надёжным укрытием, иногда — ловушкой, которую следует как можно скорее покинуть. Наступали минуты, когда фельдмаршал с трудом подавлял в себе желание взять небольшой запас продуктов, забиться в какую-нибудь альпийскую деревушку и затаиться там, чтобы дождаться конца войны. Должен же отыскаться какой-нибудь отставной солдат Африканского корпуса, который, рискуя жизнью, попытается спасти своего маршала. Вон сколько отыскивалось их во времена Наполеона, когда требовалось постоять за опального корсиканца!

— Штофф! Унтер-офицер!

Полусонно, растревоженно проскрипел диван, послышались шаги, и лишь когда дверь приоткрылась, донёсся резковатый гортанный голос его добровольного адъютанта. Роммель добился отсрочки возвращения Штоффа в часть, и теперь тот уже почти официально выполнял обязанности денщика, адъютанта и камердинера.

— Не волнуйтесь, я не ушёл, не оставил вас, господин фельдмаршал. — Штоффу почему-то казалось, что больше всего полководец опасается, как бы он, последний солдат, не покинул его. — Я тоже, как и вы, давно не сплю.

Это был довольно смышленый двадцатисемилетний парень, на удивление тонко улавливающий состояние, в котором оказался «герой Африки» после подавления заговора против фюрера. Свой жизненный путь Макс Штофф начинал студентом университета, однако проучился там всего несколько месяцев, после чего был изгнан за драку, учиненную прямо в аудитории, и прочие выходки. Этот физически очень крепкий парень был мало похож на агнца и вполне мог бы украсить одну из диверсионных групп Отто Скорцени. Поэтому в какой-то степени Роммель рассчитывал на него, как и на телохранителя.

Что же касается самого Штоффа, то преданность его земляку-полководцу была непоказной и вполне искренней, другое дело — что этот парень требовал, чтобы её замечали и чтобы о ней постоянно помнили.

— Подойди сюда, Макс, присядь, — негромко проговорил фельдмаршал. — Существуют ночи, которые легче коротать вдвоём. Даже если это ночь перед казнью.

— Этот день следует коротать кто как может. А ночь — она всегда наша, только наша. Даже если она последняя, потому что перед казнью, — философствовал унтер-офицер, устраиваясь в старинном, необъятном кресле с фигурками львов на подлокотниках.

В вопросах житейской философии он чувствовал себя на равных с Лисом Пустыни и порой даже пытался поучать его. Зато приказы и просьбы фельдмаршала выполнял беспрекословно, что и заставляло Роммеля терпеть его пребывание в своём доме во всех мыслимых ипостасях.

— Послушай, унтер-офицер, у тебя есть знакомые где-нибудь в деревнях, неподалёку от швейцарской границы или в Австрии? Может, кто-нибудь из наших, «африканцев» или из тех, кто служил под моим командованием во Франции. Главное, чтобы на них можно было положиться, как в сражении под Тобруком.

— Наверное, есть.

— Они должны быть, унтер-офицер.

— Наверное, должны, — апатично согласился Макс. — Вообще-то, никогда не тревожу своих родных и знакомых. Таков мой принцип. Но если подумать, и если это так важно для вас, господин фельдмаршал…

— Очень важно, Штофф. Меньше философствуй, лучше напрягай память.

— Только знать бы, кто из них сейчас дома, кто на фронте, а кого уже давно нет.

— А ты подумай, только хорошенько подумай, — молвил Роммель, садясь в широком деревянном ложе, таком огромном, что в нём спокойно могла бы улечься половина взвода.

— И что они должны будут сделать, если появятся?

Роммель не ответил, словно бы не расслышал, и Штофф вынужден был повторить свой вопрос.

— Пока ничего, унтер-офицер, — неохотно объяснил Лис Пустыни. — Для начала они всего лишь должны появиться. А мы с тобой должны твердо знать, на кого из них можно положиться, а кто всё же предаст. Несмотря ни на что — предаст.

— Если рассчитывать на их помощь во время оккупации рейха англичанами, или, что ещё хуже, — русскими, то таких, которые были бы способны предать вас, не окажется. Но всё будет по-иному, когда речь пойдет о гестапо. Если вам придётся прятаться от сотрудников из ведомства Мюллера или Кальтенбруннера…

На какое-то время Роммель впал в забытьё.

— Почему ты решил, что речь идет о гестапо, что мне придётся прятаться от него? — остался недоволен его догадливостью фельдмаршал.

— Потому что о гестапо речь может пойти везде и в любое время. Даже когда само гестапо уже прекратит своё существование.

— Значит, это правда, что в своё время из университета тебя изгнали не за обычную студенческую драку с попойкой?

— За драку, да только избивать мне выпало добровольного информатора гестапо и полиции, который донёс на моего друга. Под суд, а значит, и в лагерь, я не попал только потому, что вмешался знакомый моего отца, партийный функционер, лично знакомый с Борманом. Теперь нам с вами тоже куда больше следует опасаться гестапо, нежели англичан или американцев, поскольку гестапо будет всегда, даже когда его уже… не будет.

Эрвин отметил про себя, что местоимение «нам» унтер-офицер употребил исключительно из деликатности, чтобы не ставить себя в особое положение. Зато фельдмаршалу сразу стало ясно, что никаких дополнительных разъяснений Штоффу не понадобится.

— Завтра же пройдусь по старым адресам в своей записной книжке, поспрашиваю жену. Она лучше помнит моих друзей, нежели я сам, поскольку считает своим священным долгом оберегать от них, — суховато рассмеялся Макс.

— Мы — солдаты, Штофф. Жёны в расчет не принимаются.

— Мой принцип таков же, господин фельдмаршал. Но ведь у вас-то друзей должно быть намного больше, причём более влиятельных.

— Ты прав: их много. Но уверен, что ни один из них, когда понадобится, не приютит меня, и уж тем более не укроет.

— Ни один, — с той же безучастностью смертельно уставшего путника или сонного ночного портье подтвердил Штофф. — И будут считать, что правы. Теперь каждый будет выживать в одиночку. Как в дремучем лесу, в окружении врага или стаи волков. — Он помолчал, а затем вдруг обронил:

— Кроме Муссолини…

— Что значит «кроме Муссолини»?

— Не приютит никто, кроме Муссолини. Почему мы с вами забыли о дуче, который обязан рейху своим спасением?

Ответом ему стал вызывающе дерзкий смех фельдмаршала. Им было сказано всё, что Роммель думал сейчас по поводу надёжности великого дуче Италии.

— Он действительно обязан, Штофф, но не мне, а фюреру. Но именно фюрер сейчас не благоволит ко мне, а значит, дуче выдаст меня по первому же его требованию.

— Что совершенно несправедливо. В Африке мы больше сражались за Италию, нежели за Германию.

— Дуче сам мучительно решает для себя, кто бы укрыл его в следующий раз, когда рассчитывать на бункер фюрера уже будет бессмысленно, — мрачно заметил Роммель, чтобы заставить унтер-офицера поскорее забыть о вожде итальянских фашистов.

— Ничего, отыщем какой-нибудь заброшенный «блиндаж» и отсидимся в нём, пока не утихнет артналёт. Как отсиживались уже не раз. Таков мой принцип.

— Потому и прошу: попытайся отыскать этот самый «заброшенный блиндаж». Как видишь, больше обратиться мне, вроде, не к кому.

28

Вернувшись в офицерскую казарму, где у него была отдельная комната, Курбатов свалился на кровать и несколько минут лежал, глядя прямо перед собой. Мысленно он проходил, вернее, пытался пройти весь тот путь, который сумел преодолеть во главе группы «маньчжурских легионеров». Теперь, уже здесь, в Италии, князь все чаще возвращался к этому походу, отдельные фрагменты которого представали перед ним то в виде неприятных, навязчивых видений, то в виде удивительно светлых, как воспоминания юности, грез. Его вновь тянуло в Украину, в Россию… Хотелось начать свой новый рейд с Карпат и завершить на прибрежных сопках Дальнего Востока.

Познав вкус диверсионного пилигримства, он теперь жертвенно предавался соблазну нового пути, как размечтавшийся о прощении всех грехов паломник.

Устав от воспоминаний и грез, полковник неожиданно задремал, но в это время в дверь постучали и на пороге возник лейтенант Шенге, адъютант начальника лагеря: