Серебряные слезы - Татьяна Тронина

Со странным чувством смотрел Андрей из зрительного зала на Дусю – она была прекрасна до невозможного, до исступления, фантастически хороша. Она заворожила всех. Дуся играла так хорошо, что после спектакля только о ней и говорили, а сам Кирилл Романович прослезился, обнял дочь и торжественно произнес:

– Перед тобой великое будущее, дитя мое. Слава Дузе или Сары Бернар будет пустым звуком по сравнению с твоей славой!

– Да-да, у Евдокии Кирилловны несомненный талант! – обсуждали в толпе. – Дусеньке непременно надо в артистки!

– Наша Дуся лучше Дузе!

Дуся отыскала взглядом Андрея.

– Вовсе не обязательно! – дрожащим голосом громко произнесла она, стараясь, чтобы эти слова услышал тайный ее жених. – Я не собираюсь идти на сцену.

Все вокруг завопили, что зарывать такой талант в землю – преступление и Дуся непременно должна одуматься, иначе мир много потеряет.

«Опять они о том же! – с досадой подумал Андрей, отступая назад. – Господи, она же только моя, я ни с кем не собираюсь ее делить, ни с каким миром...»

Рядом оказалась Танечка.

– Вы как будто недовольны чем-то, Андрей, – сказала она, полуприкрыв глаза ресницами, в ее голосе – смесь страха и дерзости.

– Я всем доволен, – сухо произнес он. – Я еще под впечатлением от игры Евдокии Кирилловны.

После ужина были танцы.

Андрей хотел поговорить с Дусей, но это ему никак не удавалось – ее все время окружали какие-то люди. Словно только сейчас заметили, что она наконец выросла и превратилась в необыкновенную девушку. Померанцевы имели полное право гордиться своей дочерью.

– Что же вы не приглашаете меня? – подошла опять Таня. – Я, может, давно мечтала потанцевать с вами...

Андрей был вынужден подчиниться ей, хотя этот тур вальса он мечтал танцевать совсем с другой.

Дуся говорила с известным режиссером, усатым важным стариком, и издали бросала на Андрея беспомощные, умоляющие взгляды. «Почему она так смотрит на меня? – подумал он. – Как будто виновата... Но она же ни в чем не виновата!»

– Я, кажется, разгадала вашу тайну, – неожиданно произнесла Танечка Ольшанская, склонив в танце голову на его плечо.

– Что, извините?

– Господи, какой же я была дурой! Сто лет назад можно было уже догадаться... – с досадой продолжила его партнерша. – Вы же ее любите. Ее, Дуську!

– Таня, я не понимаю, к чему вы...

Таня впервые посмотрела ему прямо в лицо. Глаза у нее были светло-зеленые, прозрачные, точно у русалки. Они излучали какой-то холодный огонь, и этот взгляд пугал и был неприятен Андрею.

– Вы думаете, она вас будет любить? Да ни за что, черта с два!

Андрей впервые слышал, как девушка в разговоре упоминает черта.

– Будет, – ответил он. – Она уже меня любит.

– Да как вы не понимаете, глупый... Она никого не может любить! С ней все ясно: она будет актрисой, замечательной актрисой – никто не спорит, и именно поэтому она никого не сможет любить по-настоящему, кроме своего искусства. Такие люди... У них же все подчинено одной цели! И напрасно вы думаете, что будете счастливы с ней. Забудьте ее, забудьте немедленно – пока не поздно.

Андрей танцевал с Таней, и у него горели уши – он никак не мог ожидать подобного монолога от этой спокойной, скрытной девушки.

– Ваши слова наталкивают меня на определенные мысли, – сказал он, с трудом перенося ее взгляд. – Мне кажется, вы сами...

– Ну да, я люблю тебя, – перебила Таня, переходя на «ты». – Уж я бы всем пожертвовала ради тебя. Я тебя так люблю, что мне все остальное безразлично. Хочешь, завтра... – да не пугайся ты так! – так вот, завтра... У меня в Замоскворечье живет тетка – она старая и глухая как пень, сидит все время в кресле. Меня к ней спокойно отпускают. Я дам тебе адрес... Ты приходи туда. Мне ничего для тебя не жалко...

Музыка закончилась, и Андрей отвел девушку к креслам.

– Считайте, что я ничего не слышал, – тихо сказал он.

Таня ответила ему тем же прозрачным взглядом, полным холодного огня. И было непонятно, чего в ее взгляде было больше – любви или ненависти...

В начале лета Андрей покинул гостеприимное семейство Померанцевых – он уже был вполне взрослым человеком, обладал некоторой финансовой независимостью (от родителей ему кое-что осталось), и пора было поступать в университет. Андрею так хотелось стать как можно скорее самостоятельным, что он даже особо не переживал, покидая своих опекунов.

Переживала Дуся – она плакала и все твердила:

– Я тебя обожаю, клянусь! – И она целовала крест. – Я ведь твоя невеста! Ты думаешь, что у меня в голове одни пустяки и театр на уме? А на самом деле... Господи, милый, помнишь, как нам хорошо было прошлым летом, как ты изображал сома в пруду?

Померанцевы взяли с Андрея слово, что он будет заглядывать к ним как можно чаще, да и они сами не перестанут интересоваться его жизнью.

Лето он провел без Дуси – отец увез ее вместе с собой на гастроли, чтобы показать актерскую жизнь с изнанки, все радости и тяготы ее, которые присущи этой профессии. Андрей уже понял, чего хочет его возлюбленная, и, скрепя сердце ни слова ей не сказал в упрек, словно не было Дусиного обещания не мечтать о сцене.

– Видно, это твоя судьба, – сказал он. – Господи, ну я же не враг тебе – делай что хочешь. Я не тиран и не деспот... Мне не очень нравится твой выбор, да и что с того, привыкну. Люди ко всему привыкают.

– Голубчик, милый, какой ты добрый... – поливала Дуся рубашку Андрея слезами. – Спасибо тебе... Ты, правда, привыкнешь и поймешь, что в актерской профессии нет ничего дурного. Ты окончишь университет, будешь работать, я тоже буду работать... Мы станем богатыми, известными людьми, будем благодетельствовать многим...

Тогда же, летом, Андрей написал Дусе первое письмо. С этими письмами была особая история, вернее, не с самими письмами, а с бумагой, на которой они писались.

Он так боготворил свою возлюбленную, что любые вещи, к которым прикасались ее нежные пальцы, казались ему священными. Тем более письма, которые идут от сердца к сердцу! Их, по его особому размышлению, вообще следовало писать кровью.

Нет, кровью, конечно, невозможно, но... А если на красной бумаге?

Эта мысль настолько засела в воображении Андрея, что он обегал половину Москвы в поисках чего-то особенного. Наконец где-то в переулках у Тверской набрел на лавку, торгующую канцелярскими принадлежностями, и именно там обнаружил искомое. Но вощеная бумага цвета переспелой вишни, яркая, точно кровь, с золотым обрезом стоила кучу денег!