Современная семья - Хельга Флатланд

Кроме того, еще в начале отношений мы договорились о некоторых принципиальных условиях и с тех пор их не нарушали. Например, о том, что нельзя угрожать расставанием при каждой ссоре всякий раз, когда кажется, что все безнадежно. Прежде я защищалась именно так: боясь, что Олаф может уйти, старалась опередить его и говорила, что больше не могу. Мы условились никогда не упоминать во время ссор о разрыве и в целом соблюдали это правило, поэтому и сама мысль со временем стала настолько далекой и неопределенной, что к ней нельзя прибегнуть за утешением в тяжелые минуты.

Сейчас все это выглядит очень наивным. Всегда можно уйти — теперь эта истина написана огромными буквами на стенах моей жизни. Вероятно, то же случилось и с Олафом, поскольку наши ссоры все быстрее и чаще оканчивались невыговоренным, дрожащим, угрожающим «а если нет, то…».

И хуже всего, что единственный человек, с которым мне хотелось поговорить об этом новом чувстве, — мама. Мне хотелось, чтобы она сказала мне, как важно не сдаваться. Мама внушала мне это на протяжении всей моей жизни, и на каждом этапе именно она словом, действием или взглядом показывала, что нельзя бросать начатое, что необходимо сделать правильный выбор и отстаивать его. И я передала это своим детям. Мы не сдаемся. Мы не бросаем. Мы собираем все свои силы и держимся.

Ближе к вечеру на дорожку въезжает папина машина. Вчера он звонил, спрашивал, можно ли забрать Хедду из детского сада пораньше и сводить ее в кафе или куда-нибудь еще. Я не смогла отказать ему, к тому же перспектива спокойно провести несколько часов наедине с собой была слишком притягательной. Агнар ушел к однокласснику играть на компьютере, очевидно получив на это разрешение Олафа, хотя по правилам играть можно только по выходным; у Олафа деловая встреча.

Стоя у кухонного стола, я наблюдаю, как папа паркует машину. Он выходит не сразу, продолжая болтать с Хеддой, смеется чему-то, и мне видны только светлые кудряшки над краем детского сиденья, которое они с мамой купили, когда родилась Хедда.

Папа выходит, огибает машину и садится на корточки перед дверцей со стороны Хедды. Она вытягивает шейку, стараясь его увидеть. Папа не решается ждать до тех пор, пока Хедда и в самом деле забеспокоится, куда же он подевался, и внезапно подпрыгивает перед ее окном. Хедда подскакивает, а потом так безудержно смеется, что ее наверняка придется переодевать. Я слышу, как она кричит: «Еще! Еще!», когда папа открывает дверцу, чтобы отстегнуть ее, и он закрывает дверцу и опять садится на корточки, но на этот раз пробирается на другую сторону и опять застает Хедду врасплох. Она визжит от удовольствия. Папа смеется, открывает машину, вынимает Хедду и несет ее к дому на одной руке. Ни один из них не видит меня, и я вдруг замечаю, что стою посреди кухни и улыбаюсь. Качаю головой, перехожу в гостиную и жду, когда они войдут.

— Привет! — кричит папа из коридора.

— Привет! — вторит ему Хедда.

Я выхожу им навстречу и останавливаюсь в проеме двери, закрывая проход в гостиную и кухню; к счастью, папа еще не успел снять обувь. Я стараюсь, чтобы встречи с ним и с мамой были как можно короче, чтобы они знали, что я общаюсь с ними исключительно ради детей, и не хочу, чтобы они ко мне приближались. Пусть увидят, что теперь все иначе. Мы говорим только об Агнаре и Хедде или о бытовых вещах. В тех редких случаях, когда кто-то из них пробовал начать разговор о себе или о другом — или обо мне, раз уж на то пошло, — я прерывала их. Сомневаюсь, что в таком разговоре могу за себя ручаться, не знаю, что он вызовет во мне — злость, сострадание, печаль, и я не хочу, чтобы они видели меня такой.

— Привет, Хеддус, — я наклоняюсь, чтобы Хедда могла меня обнять; ее волосы пахнут кофе. — Вы были в кафе?

Она кивает и бежит в гостиную.

— Попрощайся с дедушкой, — говорю я.

— Но ведь он не уходит, — не понимает Хедда. Я не смотрю в папину сторону.

— Нет, дедушке пора домой. Иди сюда и скажи «до свидания», — настаиваю я, глядя только на Хедду, улыбаясь и протягивая ей руку.

Мне повезло: Хедда не устраивает истерику и возвращается в прихожую. Папа опускается на корточки, крепко обнимает Хедду, и она почти исчезает в его руках.

— Спасибо тебе за сегодняшний день, Хедда, — произносит папа, когда она высвобождается из его объятий.

Хедда убегает на кухню, и я остаюсь наедине с папой. Проглатываю комок в горле. Папа постарел.

— Ну, я поеду, дома надо кое над чем поработать, — говорит он, и совесть начинает жечь меня изнутри.

— Да, у меня тоже есть работа, — лгу я.

— Я мог бы забрать Хедцу как-нибудь на следующей неделе. Или сходить с Агнаром поесть пиццу или что-то еще.

— Может быть. Я поговорю с ним, смотря какие у него планы, — отвечаю я.

Не хочу ничего обещать, не хочу заключать никаких договоров.

— Я на работе по понедельникам и вторникам, а так свободен, — уточняет папа, потом поворачивается к двери, спускается на три ступеньки вниз и с улыбкой добавляет: — Рад был тебя повидать.

— Спасибо, что забрал сегодня Хедду. Пока.

Я подолгу перебираю воспоминания. По меньшей мере три раза в день мне хочется позвонить Хоко-ну или Эллен — с обоими мне до сих пор не удавалось поговорить, разве что на самые поверхностные темы, — чтобы получить подтверждение или опровержение того, что я смогла вспомнить. Мысленно всматриваюсь в выражения лиц мамы и папы, их жесты и взгляды, прислушиваюсь к словам, отыскивая признаки того, как они были несчастливы, предвестия будущего.

И нахожу их повсюду. Когда рассеялись наивное неведение и доверчивость, мои воспоминания обрели четкие контуры. Рождественские и летние каникулы, воскресные ужины, разговоры, споры — везде всплывают новые детали, выражения лиц и интонации, на которые я раньше не обращала внимания.

«Они никогда не были особенно ласковы друг с другом», — сказала Эллен, войдя вслед за мной на кухню после ужина в честь папиного дня рождения, и протянула мне рулон бумажных полотенец. Я вытерла нос и лицо; было неловко, я расплакалась как ребенок. «Что ты имеешь в виду?» — спросила я. «Только то, что сказала. Они всегда были нежными с нами, но не друг с другом», —