История одного замужества - Валерия Вербинина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Матвей Ильич, – вмешалась Амалия, – все же, прошу вас, ответьте честно. Возникало ли у вас когда-либо впечатление, хоть на миг, что Панова угрожала вам – да или нет?
– Нет, она мне не угрожала! – сердито сказал Ергольский. – Может быть, позавчера, когда гости разъезжались, уронила странную фразу, что я все равно напишу для нее пьесу, хочется мне этого или нет… Но это было сказано как бы в шутку… совсем не всерьез…
– Полагаю, что вы все же отдаете себе отчет в том, что наличие этого фото заставляет нас предположить самое худшее, – сказал Игнатов. – У вас был мотив, Матвей Ильич. Именно вы придумали, как произойдет убийство… И вдобавок у вас нет алиби.
– Вы собираетесь меня арестовать? – мрачно спросил писатель. – Но я не убивал ее! И понятия не имею, кто это сделал… Потом, если вы правы и она собиралась меня шантажировать, может быть, она занималась этим не в первый раз? Что, если был кто-то еще, на кого она пыталась… пыталась повлиять, и этот человек счел, что дешевле и проще будет избавиться от нее навсегда?
– У вас есть конкретные предположения? – медовым голосом осведомилась Амалия.
– Предположения? – Ергольский пожал плечами. – Да взять хотя бы Башилова. Он уверял – и Панова подтвердила, – что видит ее в первый раз, но они оба солгали.
– Что заставляет вас так думать? – с любопытством спросил Игнатов.
– Так не смотрят на незнакомого человека, как он на нее смотрел, – отрезал писатель. – У них в прошлом что-то было, не знаю, возможно ли это проверить, но было! А так как Башилов – гнусный тип, хоть и миллионщик, Панова многое о нем могла знать…
– Однако вы принимаете этого гнусного типа у себя в доме, – поддела его Амалия.
– Только ради его дочери. Не надо быть знатоком человеческих душ, чтобы не видеть, что это глубоко несчастная девушка. Ее родители вместо того, чтобы цивилизованно расстаться, устроили из нее нечто вроде каната, который каждый перетягивал в свою сторону. Они ей душу разорвали, понимаете? Сейчас, когда рядом этот молодой человек, уже не так заметно, как она страдала, потому что – понимаете, только близкие люди способны причинять настоящие страдания, – добавил он, волнуясь. – Те, которые далеко, не посмеют нас задевать, а даже если посмеют, то получат отпор, да и без всякого отпора можно вычеркнуть их из своей жизни, не обращать на них внимания. А от близких никуда не денешься, даже если очень захотеть…
Он говорил, взмахивая рукой в такт словам, лицо его исказилось, и Амалия видела, что он думает не только и не столько о Натали, сколько о своем отце-картежнике, из-за которого остальным Ергольским в свое время пришлось порядочно натерпеться, и о каких-то тяжелых личных переживаниях, связанных с другими людьми, женщинами, быть может…
– Скажите, Матвей Ильич, вы работаете каждый день и каждый день пишете определенное число страниц? – спросила Амалия.
– Каждый день – только когда непосредственно сочиняю книгу, – поправил ее Ергольский, немного удивившись вопросу. – К некоторым романам приходится отдельно собирать материал, иногда ездить на место событий, читать исторические труды…
– Но сейчас вы пишете, не так ли?
– Да.
– Сколько страниц в день?
– По-разному. Обычно – двадцать или около того. Две главы.
– Мы бы хотели взглянуть на то, что вы написали вчера, – вмешался Игнатов, который понял, куда клонит Амалия.
Ергольский поднялся и вышел, а когда вернулся, держал в руках стопку листков.
– Здесь много сокращений… Я сокращаю некоторые слова, когда пишу, – пояснил он. – Некоторые ходовые глаголы, имена-отчества персонажей…
– И как же наборщики все это разбирают? – не удержался Иван Иванович.
– Антонина Григорьевна все переписывает набело без сокращений, когда приходит срок сдавать текст в печать, – последовал ответ. – Да она уже давно привыкла и знает, как я пишу…
Текст, представленный Ергольским, заключался на 22 страницах. Кое-где строки были отчаянно перемараны, прилагательные и наречия – заменены, и, в общем, Игнатов пришел к мысли, что жене писателя приходится нелегко, когда она потом переписывает произведения Ергольского набело.
– И это все было написано за вчерашний день? – спросила Амалия.
– Да, сударыня. Так что, как видите, у меня не было времени отвлекаться на убийство.
Иван Иванович нахмурился. Ему не нравилось, что в голосе Матвея Ильича вновь звенел легкий вызов – как будто он был виновен, но точно знал, что им с баронессой Корф до него ни за что не добраться. Ну и, конечно, мотив избавиться от Пановой у Ергольского был хоть куда…
– Я буду вам весьма признателен, если вы не будете покидать уезд на время следствия, – сухо сказал Игнатов.
– Я и не собирался никуда уезжать, – парировал Ергольский. – Но если вы полагаете, что это я убил ее, то вы зря тратите свое время. – Он поколебался. – Могу ли я спросить, что вы намерены делать с фотографией?
– Она будет приобщена к делу, – ответила Амалия. – Будут ли ее подробно разбирать на суде, другой вопрос, и если вы действительно невиновны, вам нечего бояться.
Матвей Ильич насмешливо сощурился.
– Всякий раз, когда в моем романе герой говорит: «Вам нечего бояться», – с его собеседником обязательно приключается какая-нибудь гадость, – уронил он. – С другой стороны, можно считать, что самое худшее со мной уже произошло, так что я просто не вижу, что еще может случиться. До свидания, господин Игнатов, и вы, госпожа баронесса. Не стану притворяться, что мне было очень приятно с вами беседовать, но ведь наши чувства были взаимными, не так ли?
И он удалился, оставив, как и все писатели, последнее слово за собой.
Глава 17. Маски сброшены
– В сущности, у нас нет никаких доказательств того, что Ергольский сказал нам правду насчет своего текста, – заметил Игнатов, когда они с баронессой Корф возвращались обратно в «Кувшинки». – Он мог представить нам главы, которые написал позавчера или даже сегодня, чтобы обеспечить себе видимость алиби, потому что установить точное время написания каждой главы невозможно.
– Совершенно с вами согласна, – отозвалась его собеседница.
– И Панову он вполне мог убить. О том, что и как она ему сказала, мы знаем только с его слов. Если она все же угрожала ему…
– Револьвер, – нетерпеливо напомнила Амалия. – Откуда он взял револьвер? И зачем так откровенно, при всех, описал, как ее будут убивать? Нет, я вполне допускаю, что Евгения Викторовна была не слишком умна – из ее действий вроде бы напрашивается такой вывод, – но если бы она решилась на шантаж, она должна была все же насторожиться, когда Матвей Ильич расписывал при всех свои фантазии. Однако вы же сами сказали, что ее лицо и поза, когда вы ее нашли, были совершенно спокойны, она явно не опасалась своего убийцы…
– А если мы с вами не правы? – быстро спросил Иван Иванович. – Оружие-то женское, но разве в окружении Матвея Ильича нет женщины, которая рискнула бы всем, узнав, что ему грозит опасность?
– Вы об Антонине Григорьевне?
– Да. В конце концов, что нам о ней известно? Милая хозяйственная женщина, очень сдержанная, всегда молчаливая… Кстати, вы знаете, что она жила у своих теток, которые попрекали ее каждой копейкой, и что когда Ергольский женился на ней, она была бесприданницей?
– Местные сплетни не обошли меня стороной, – с иронией ответила Амалия. – Да, история женитьбы Матвея Ильича мне хорошо известна.
– Она всем ему обязана и души в нем не чает, – продолжал следователь. – Что, если мы ищем не там? Что, если это она убила Панову, когда поняла, какая опасность угрожает мужу?
– Я думаю, что, если мы установим, откуда взялся револьвер, многое станет ясным, – отозвалась Амалия. – Пока, как вы сами видите, со всеми нашими версиями что-то не так, хоть одна деталь да не вписывается в общую картину… Но вы, безусловно, правы в том, что некоторые женщины ради своего мужчины готовы пойти на многое, поэтому Антонину Григорьевну ни в коем случае не следует выпускать из виду.
Пока наши сыщики делились своими соображениями, в усадьбе Ергольского та, кого они решили не выпускать из виду, рассеянно подняла крышку инструмента, провела пальцами вдоль клавиш, не нажимая на них, и о чем-то задумалась. Неожиданно выражение ее лица изменилось, она вздрогнула и обернулась. Позади нее, заложив большие пальцы рук в жилетные карманы, стоял Чаев.
– Георгий Антонович! – вырвалось у Ергольской. – Как вы меня напугали!
– Простите, ради бога, – сказал журналист с преувеличенным смирением, пытливо глядя ей в лицо. – Каюсь, каюсь… Похоже, наш следователь решил всерьез за Матвея-то приняться, а? В самом деле: посади такую известную фигуру, и карьера обеспечена…
– Не надо так говорить, – с неудовольствием промолвила Антонина Григорьевна, опуская крышку рояля.
– Значит, вы тоже слышали, о чем они говорили, – удовлетворенно констатировал Чаев, подходя ближе. – Не стану скрывать, я ожидал чего-то подобного. То-то мне показалось странным, с какой поспешностью он бросил тогда университет…