Третий брак - Костас Тахцис

приходил в бешенство. “Опять начала свою проповедь?” – говорит мне. “Да вовсе нет, – отвечаю ему. – Кто я такая, чтобы читать проповеди? Я тебе все это говорю, потому что кир-Михалис меня спрашивал уже раз десять, когда ты наконец вернешься на работу”. – “Не вернусь!” – “И могу я, прости, пожалуйста, узнать причину?” – “Я стесняюсь…” На мгновение мне показалось, что я сейчас лопну от злости. “Значит, работать, – говорю ему, – как все дети бедных людей, ты стесняешься, а продавать свое тело попам тебе не стыдно, нет?” Он покраснел как маков цвет. Хлопнул дверью мне в лицо, и два месяца прошло, прежде чем снова появился. Вдруг как-то днем возникает у меня на пороге и без лишних предисловий, как будто я дочь какого банкира, говорит: “Дай сто драхм!” Я как закричу: “Сто драхм! И откуда ты хочешь, чтобы я тебе их достала, эти сто драхм? Я тебе что, монетный двор?” – “Тогда дай пятьдесят, и как найду работу, отдам обратно. Вот те крест. Мне сказали, что меня возьмут подставным игроком в один клуб. Как зажму капусты…” – “По, по! – закричала я. – Что это у нас за выражения такие? Ты слышал, чтобы в нашей семье кто-нибудь говорил так, как ты сейчас? Да и где ты хочешь, чтобы я тебе нашла хотя бы пятьдесят драхм? Ты бы хоть спросил, как мы тут с Поликсеной перебиваемся? (Тодорос тогда был в армии.) Так чего же ты хочешь, – говорю ему, – чтобы я пошла на панель, чтобы ты у меня тут котом выступал?..” Когда он ушел, я была в таком состоянии, что, если бы еще хоть на пять минут осталась в доме, у меня бы началась истерика. Оделась я и пошла проветриться. Видимо, он дождался, пока я уйду, вернулся, сломал замок, вошел и забрал у меня толстое красное шерстяное покрывало. Когда я пришла вечером домой и увидела замок сломанным, а кровать расхристанной, зарыдала, упала в обморок, и когда он снова пришел, прокляла его и пригрозила, что если он сей же минут не принесет одеяло обратно, то я заявлю на него в полицию. Потом я жалела, что не сделала этого. Может, это его остановило бы и он не пошел бы по той скользкой дорожке, на которую ступил тогда. Но как пойдешь и заявишь на своего ребенка? Я проглотила и это. Но с тех пор мы не решались оставить дом без присмотра. С него сталось бы прийти и забрать даже и кровати, на которых мы спали. Мало было этого, так он еще завел шашни с дочерью хозяина, с Викторией. Тодорос никогда не пользовался успехом у женщин, но Димитрис был просто донжуаном салоникским. Когда Давикос узнал о намечающейся идиллии с его дочерью, как с цепи сорвался. По любому поводу закатывал скандалы, чтобы заставить меня съехать с квартиры. Обвинял в том, что я потворствовала их связи, потому как нацелилась на его дом. “Ах ты старый жид, – говорю ему, – да вы вообще Христа распяли! Да будь у тебя не один, а десять домов, и предложи ты мне их все, только чтобы Димитрис стал твоим зятем, так мне лучше своего сына мертвым видеть, чем женатым на твоей жидовке!..”

Бедная мама каждый раз, как услышит, что кто-то ругается, говорила: «Впустую». – «Что значит впустую?» – «Впустую», – отвечала важно-важно мама, которая по своим взглядам и предрассудкам мало чем отличалась от деревенских баб. Похоже, что пожелание, выкрикнутое кирой-Экави, пошло «не впустую». Ее услышали и не забыли. Ах, да знаю я. Если бы мой дорогой папа был жив и услышал эти мои рассуждения, он бы с досадой заметил, что я, видимо, забыла, что он мне говорил, а именно, что у каждого явления есть логическое объяснение и нет ни каких-либо таинственных сил, ни пустых слов. Но и вправду, что бы там ни говорила моя дочь а годы идут, я старею и вижу, что в чем-то становлюсь похожа на мою мать.

«…Если же ты спросишь меня о моей дочери, то она познакомилась, нате вам пожалуйста, с каким-то торговцем маслом из Каламаты, и поехали они с ним развеяться на Корфу. Когда, наконец, она вернулась в Салоники, пришла к нам домой и осталась у нас на два месяца. Как-то случайно встретила Бабиса возле рынка Модьяну, и этот дурак падает ей в ноги и давай умолять вернуться. “Сжалься надо мною! – говорит ей. – Возвращайся в наш дом. Не мучай меня…” Она пришла и с довольным смехом рассказала мне об этом. Сначала она просто морочила ему голову. Но когда он рассказал, что было принято постановление об обязательном учете выслуги лет при увольнении по собственному желанию муниципальных служащих и что если он решит уволиться, то получит, кроме расчета, еще и премию около сорока тысяч драхм, эта корыстная дрянь тут же решила вернуться. Не прошло и трех месяцев, как она опять была беременна. Но на этот раз она твердо решила выкинуть и начала принимать таблетки. Я же, исходя из горького опыта с первым ребенком, не рискнула вмешиваться. Пусть делает что хочет, хоть глаза себе выкалывает, хоть всю матку себе вычистит, подумала я. У меня нет никакого желания опять оказаться во всем виноватой. Но она вся как мумия стала от своих лекарств. Гинеколог, который ее осматривал, говорит: “Если сейчас сделаешь аборт, никогда больше не сможешь забеременеть”. Так что хочешь не хочешь, а пришлось ей ребенка оставить. Когда родственники узнали про то, что Бабис хочет уволиться из мэрии, все насели на него, только чтобы отговорить. Так-сяк, а все-таки это была надежная работа. Коллеги знали его не только с плохой, но и с хорошей стороны. Начальник его любил. А при такой беспорядочной жизни, которую он вел, вряд ли он был пригоден к какой-то другой работе. Во всяком случае, в мэрии он мог быть уверен, что придет на работу, наденет свои черные нарукавники, сядет за стол перебирать бумажки, и что бы ни было, а денежки идут. Но он, видишь ли, пообещал моей распрекрасной дочери, что уволится и на эти деньги они купят дом, и хотя, когда пришло время, ему стало страшно выкидывать этакое сальто, Елена топнула ногой, и все сделалось по ее хотению. На часть денег они купили дом в Куле-Кафе, на улице, которая вела к Эптапиргио. Трущобы, конечно, да и дом был недоделан: не было дверей, окон и водопровода. Но его продавала крестьянка – и по очень хорошей цене. После смерти мужа, который этот дом и строил, она