Третий брак - Костас Тахцис

раз уж она за него вышла и они завели детей, надо было уже вести себя по-другому. У Бабиса были недостатки, но он не был чудовищем. Ее и вовсе любил как сумасшедший. В ее власти было сделать из него все, что она хотела, она могла сделать его другим человеком. Но моя дочь вместо того, чтобы помочь ему завязать с пьянством, сделала его жизнь настолько невыносимой, что он просто вынужден был пить еще больше, чтобы забыться. Приходил он с работы и что видел: в доме пусто, ребенок зассанный. И вот, как есть, усталый, он начинал его подмывать да переодевать. Когда госпожа возвращалась со своих прогулок, он ее спрашивал: “Где ты была, Ленаки?” – “Где хотела! – отвечала она. – Я что, отчет тебе должна предоставить?..” Или он возвращается и видит, что ребенок заплаканный. “А что такое, Ленаки, с Апостолакисом, что он плачет?” – “А я его выпорола”. – “А за что ты его выпорола?” – “А мне так захотелось!..” Тогда он ей на это ничего не говорил. Он был мягким человеком. Но все копилось. И когда по выходным он возвращался домой мертвецки пьяным, то давай ее метелить до полусмерти. Их дом был чуть повыше за Белой Башней. Небольшой. Две комнаты с кухней и ванная во дворе. Но было и преимущество: он был рядом с работой Бабиса. На верхнем этаже жил вдовец с двумя детьми. Хатзис его звали. В этом доме она родила своего первого ребенка. Но он умер десяти дней от роду. Мы чуть ли не насильно притащили попа окрестить его, чтоб не помер нехристем. Хатзис вызвался быть крестным отцом. С тех пор у них завязалась тесная дружба. На следующий год она снова была беременна. Это было в то время, когда я подавала второй иск против ее отца, чтобы получить содержание. В тот вечер, когда я встретила его на улице, как раз возвращалась из ее дома. Пошла ее проведать и нашла всю в слезах. “Что с тобой такое, что ты плачешь?” – “Я поругалась с Бабисом. Он такой, сякой, разэтакий!” – “Что он тебе сделал?” – “Спрашиваешь, что он мне сделал? Да он меня посмешищем выставил перед всеми соседями. Негодяй! Он от меня еще и ребенка хочет! Да я ему глаза выцарапаю! Завтра же пойду и сделаю аборт!..” Первый раз я услышала, что она беременна. Она не говорила прежде. Она вообще мне своих секретов не доверяла. “Послушай-ка, дочь моя, – говорю ей, – ты, конечно, сама себе хозяйка, и у меня нет ни малейшего желания вмешиваться в ваши семейные дела. Но позволь мне, не как матери, а как более старшей и опытной женщине, дать тебе один совет: не выкидывай ребенка. Будь уверена, как только родишь, жизнь у вас будет сладкой, как мед. Не только тебе найдется чем заняться, но и Бабис перестанет шататься по тавернам. Дети – это благословение Божье”. – “А ты, – спрашивает она, – много ты радости увидела от того, что нас родила?” Первый раз я услышала, как она хоть с каким-то сочувствием, пусть и не прямо, говорит о моих страданиях. “Если бы, узнав о подвигах твоего отца, – говорю ей, – я не думала, что у меня есть дети и что я должна жить ради них, я бы приняла яд, как и моя покойная сестра Йемена, и покончила с собой. И знаешь, что я вынесла изо всего этого? Что бы мы ни говорили, как бы мы ни страдали, жизнь все равно прекрасна…” Она не ответила. А когда Елена не отвечала, это означало, что она признает твою правоту. Она достала из баула две юбки и дала мне, чтобы расставить талию. И как я ей и сказала, так и вышло. Как только Акис появился на свет, Бабис поклялся, что ноги его не будет в таверне. Скандалы как ножом отрезало. Все шло лучше некуда, и я благодарила силы небесные, что услышали они мои молитвы, как однажды возвращается бедняга с работы в неурочный час, когда она его не ждала, и застает ее на месте преступления с Хатзисом! Другой мужчина на его месте дал бы ей по роже да и послал бы ко всем чертям. Бабис, то ли потому что ее любил, то ли потому что думал о ребенке, развернулся и вышел из собственного дома на цыпочках, как вор. Пошел в таверну и напился в стельку… В один прекрасный день – я тогда жила у Давикоса – открывается дверь и ураганом врывается Елена с ребенком на руках: “Ах ты такая-разэтакая! Ты меня заставила, и я родила! Ты ребеночка хотела? Так вот, на теперь, играйся, чтоб он тебе всю плешь проел! Мне ублюдки Бабиса не нужны!” – “Господи, да чем тебя невинное дитя так прогневило, что ты швыряешься им, ровно мячом? Мать ты или гиена какая? Что с тобой такое случилось, что ты тут пеной исходишь, как помешанная?” – “Развожусь! – орет она мне. – Исчезну, чтобы никого больше не видеть и чтобы меня никто не видел! Пойду в проститутки, чтобы всем вам отомстить! И если появится тут твой пьянчужка зять и спросит меня, скажи: нет у тебя больше дочери!” – “Ах, ты нам отомстишь? – говорю я ей. – Тебе же своей головы и не сносить!..” Она вскакивает, хлопает дверью мне прямо в лицо и уносится. Акис же все это время визжал, как поросенок, будто и он понимал, что вокруг него происходит, и оплакивал свою горькую судьбинушку. Как будто говорил: “Да что же это за мир такой, в котором я родился! Уа-уа! Уа-уа!..” Я взяла его на руки и начала укачивать, позвенела погремушкой, да все без толку. Что в лоб, что по лбу. Терпение мое лопнуло. Кладу его на кровать, щиплю за задницу и говорю: “А ну, шшш!” И только он опять за свое, щиплю его еще пару раз. Он открыл глазки и посмотрел на меня внимательно-внимательно, словно хотел сказать: “Э, да эта здесь шутить не собирается. Лучше уж притихнуть. А то как бы мне снова не нарваться…” С тех пор ни разу не заплакал. Сидел на кроватке с куколкой в руках и болтал сам с собой. Смеялся сам с собой. Такого спокойного ребенка не было во всей округе. Виктория, младшая дочь хозяина дома Давикоса, его обожала. Брала его пополудни наверх, сажала к окну, которое выходило на Диагониос, и они смотрели на проезжающие мимо трамваи и машины. Каждый раз, когда проезжала машина, она говорила ему: “А вот трамва-ай”. Но наш мусью тут же выходил из себя. Он, видишь ли,