Третий брак - Костас Тахцис

не был идиотом. “Бибика! – кричал ей. – Бибика!” И когда Виктория настаивала, он обижался, стучал кулачками в отчаянии, сжимал губки, готовый заплакать сию же секунду. Тогда она брала его на колени, ласкала, гладила и просила прощения. “Виктория, – говаривала я ей, – ты скажешь Давикосу, чтобы он взял Акиса в синагогу и посадил его на кол, когда он не будет слушаться свою бабушку?” – “Не-е-ет! – отвечала Виктория. – Аки – хороший мальчик! Как же я его люблю!..” Ха! Куда больше она любила его дядю Димитриса!..»

И мой покойный папа был большим любителем женщин в молодости, если, конечно, верить маме, но он, слава богу, не дошел до тех крайностей, что отец Тодороса. Все что угодно, только не это, он любил свою Галатею. Правда, знал, что она ревнива, и любил ее поддразнивать. «Что это ты, Галатея, все сидишь да шьешь и шьешь, – говорил он ей, – не надоело тебе? Женщины должны ходить по улицам голыми, чтобы мы, наконец, уже избавились от их чар и смогли заняться чем-то более серьезным!» Но бедняжка его не понимала. Ей всегда были недоступны его шутки. Была такой же ограниченной, как моя дщерь. Ее мысли тут же устремлялись к запретному плоду. «Ну конечно, – отвечала она ему. – Тебе они нужны голыми, чтобы проще было им клинья подбивать!..»

Но даже если и предположить, что у него были любовницы в молодости, я этого уже не застала. Единственным его грехом, если это можно назвать грехом, было то, что он был картежником. Да и это от тоски, от безнадежности, как и я в черные дни Оккупации. «Хм! Избавились от женщин, – говорила мама, – и получили дам!..» Но по этому поводу она не сильно переживала. По ней, все было лучше, чтобы он играл в карты, чем бегал за юбками.

Бедный папа! Лучшего человека не было во всем свете. Одну только ошибку он совершил в своей жизни – выгнал Диноса из дома. Это была ошибка, признаю. То, чего я принять не могу, это что он один виноват в его падении. Катастрофа Диноса была предопределена значительно раньше, и за нее ответственна только мама и ее патологическая любовь к нему. Точно так же и в случае с Димитрисом, может, в чем-то был виноват его отец, Фросо, судьба и не знаю уж что еще, но главным виновником все равно была и остается кира-Экави. Всякий раз, как я слышала, с какой страстью она говорит о его красоте, я вспоминала мамино кудахтанье над Диносом, и все во мне переворачивалось.

«Ах, Нина, если бы ты только видела, какой он красавец! Смотришь на него в матросочке и говоришь: а что это за маленький принц такой? Всему миру было дело до красоты этого ребенка. А его смышленость!.. “Что вам сказать, госпожа Лонгу, – как-то сказал мне директор его школы. – Я уже тридцать лет преподаю, и через мои руки прошли тысячи детей. Но такие способности, как у вашего мальчика, редко встретишь. Только вот вам нужно за ним внимательно следить, он ужасно чувствительный, да еще и опасный возраст…” Чтоб этой Фросо не знать покоя! Эта змея облезлая, попадись она мне только, Господи, и впрямь будет ползать, как змея, по земле! Она морила его голодом. Выгоняла из дома. Он связался с бродягами. Правда, когда его отец вышел из тюрьмы, забрал его с улицы. Купил ему тогда и первый в его жизни костюм с длинными брюками, как у взрослых, так тот от гордости надулся, как индюк. Но когда его отец умер, все рухнуло, как карточный домик. Когда мы с Фросо поделили мебель и какие деньги остались, она взяла своих выблядков и укатила в Афины. Я же сняла полуподвал в доме одного еврея, отца Виктории, о которой я тебе рассказывала, и собрала всех детей под свое крылышко, как наседка цыплят. Конечно, не Елену, она уже была замужем да к тому же никогда не признавала мою опеку, но трое остальных были со мной. И ни шатко ни валко начали мы с ними новую жизнь, такую же, как у всех бедных людей на этом свете. Тодорос отчислился с юридического и нашел работу в какой-то конторе, а потом в газете в отделе спорта. Поликсена оставила свои мечты стать учительницей и выучилась шить корсеты и лифчики. Но Димитрис, несмотря на все мои мольбы и слезы, и не думал оканчивать гимназию, хотя ему всего-то и оставалось один год доучиться, и он мог бы найти себе работу приличную и достойную, как у его брата. Я заставила его выучиться ремеслу. Муж одной моей знакомой взял его учеником к себе в мастерскую – он занимался цинкографией. И поскольку наш юный принц был семи пядей во лбу во всяких таких делах, то за два-три месяца стал первоклассным мастером. Но ему это не нравилось. Ему казалось, что заниматься цинкографией – значит ронять себя. И однажды он швырнул форму прямо в лицо своему хозяину и исчез. Как мы потом узнали, он отправился на Святую Гору. Ты, должно быть, слышала, что женщине даже подойти к Святой Горе нельзя – даже скотина женского рода и то под запретом. Но мужчины, Нина, это мужчины. Сколько бы обетов они ни приняли и как бы далеко ни удалились от мирской суеты, дух крепок, да плоть слаба. Когда он вернулся, то имел бесстыдство сунуть мне сотенную. “А ну убери ее отсюда, дрянь такая! – кричу я ему. – Как ты смеешь давать мне свои грязные деньги! Ах ты шкура, и чем же, по-твоему, отличается мужчина, который дает монаху за деньги, от женщины, которая продает свое тело каждому встречному и поперечному? Вон отсюда! Вон, чтоб глаза мои тебя не видели!..” У него была одна странная особенность: когда он чувствовал себя виноватым, начинал улыбаться. Я уж его знала. Вместо того чтобы покраснеть и опустить голову, он встал, улыбаясь, и ушел, и целый месяц не было о нем ни слуху ни духу. Когда же он наконец появился, я встретила его с распростертыми объятиями. “Димитрис, – говорю ему, – что сделано, то сделано, мальчик мой. Я знаю, ты не виноват. Фросо во всем виновата, твой отец да судьба-злодейка. Но это не повод умножать чужие ошибки. Пора уже остепениться и подумать о своем будущем. Еще немного, и тебе уже будет восемнадцать. Посмотри, детка, на своего брата…” – и тут же прикусила язык. И надо же было такое ляпнуть. Каждый раз, когда я ему ставила в пример его брата, он тут же