Друзей моих прекрасные черты. Воспоминания - Борис Николаевич Пастухов

будто это было вчера, траурное прощание, похороны на Кунцевском кладбище. Тогда перед открытой могилой мне было предложено сказать о Сергее Павловиче последние слова.

В горле стоял комок, собрались новые и старые сослуживцы, товарищи и друзья. Помню только, что я сказал: «Сегодня весь Ленинский комсомол склоняет свои знамена перед светлой памятью Сергея Павловича Павлова…»

Комсомола уже не было, но оставались друзья, коллеги и добрая память.

Много чего вспомнилось мне, когда я говорил эти прощальные слова. Вспомнилось и то, как начиналось наше близкое знакомство…

Произошло оно довольно неожиданно.

Как-то меня вызывает Сергей Павлов. Я тогда был первым секретарем горкома комсомола. Это было такое время, когда все понимали, что звезда Павлова, еще недавно светившая ярко, начала закатываться. Я был тогда одним из кандидатов на его пост, потому отношение Павлова ко мне было довольно напряженным.

Захожу к нему в кабинет. Он там один. Говорит мне как о деле решенном: «Машина у подъезда, сейчас мы с тобой поедем на выставку в Манеж».

Совершенно не понимаю, зачем мне нужна эта выставка в Манеже, но приказы начальства не обсуждаются.

Вообще я знаю, конечно, что в Манеже происходит большая юбилейная выставка живописи, посвященная 30-летию Московского союза художников.

– Вы же, суки (Павлов в выражениях не стеснялся), устроили в гостинице «Юность» выставку этих самых, формалистов… Сейчас посмотришь, как начальство к таким выставкам относится.

Это правда, отдел пропаганды МГК действительно организовал выставку современного искусства молодых художников (в XXI веке почти все участники той выставки стали великими и знаменитыми). За тот сенсационный вернисаж мы хорошую нахлобучку получили, в том числе и от ЦК ВЛКСМ.

Приезжаем в Манеж. Там никаких посетителей нет, только московские руководители и мы с Павловым. Ну кто меня там тогда знал? А Павлов человек известный, с ним здороваются.

Наконец появляется Н. С. Хрущев со всей своей свитой (почти все политбюро).

Идем по Манежу. Выставка огромная, множество замечательных картин, вроде бы смотри и радуйся. Потом как-то неожиданно завернули и оказались прямо перед большим полотном, на котором была изображена могучая женщина, несколько напоминающая цветом кожи негритянку.

– Это что такое?! – спросил Хрущев грозно.

– «Обнаженная» Фалька, – робко признался академик Серов, первый секретарь Союза художников СССР, прославленный соцреалист, который вел эту высокую экскурсию.

– Какая обнаженная?! Это искаженная, а не обнаженная!!! Что это еще за Фальк такой?

– Художник Роберт Рафаилович Фальк – ветеран Московского союза художников…

С Фалька тогда все началось. С этого места Никита Сергеевич все больше и больше раскалялся и терял контроль над тем, что говорил…

Наконец мы вышли из большого зала. Нам предстояло осмотреть выставку на втором этаже. Я вздохнул с облегчением и подумал, что наконец-то мы уйдем подальше от этого Фалька, который Никите Сергеевичу так сильно не понравился. Почему-то я думал, что со скульптурой будет проще. Мы поднялись по лестнице на второй этаж – антресоли такие, в первом помещении скульптура, во втором – живопись. Остановились перед скульптурами…

Это сейчас мы знаем, что Эрнст Иосифович Неизвестный – великий русский скульптор мирового масштаба. Тогда никто из присутствующих, кроме, может быть, академика Серова, да и то вряд ли (он, скорее всего, ненавидел Неизвестного непобедимой ненавистью завистника), этого не знал.

Сейчас из всех людей, совершавших тогда обход выставки, кажется, никого в живых не осталось. Только Эрнст Неизвестный[6] и я.

О!!! Это было нечто! Тут Никита Сергеевич просто взорвался!!!

Как же он вопил! Как он обзывал эти скульптуры! Ни одного нормального слова, которое можно было бы тут привести.

Как ни странно, но скульптор, крепкий такой мужичок средних лет, стоявший тут же, казался вполне разумным человеком. Вот только одет он был не по форме, не так, как полагается, когда предстоит встречаться с великим начальством. Не то чтобы как-то вызывающе, нет, но просто, по-домашнему – в обвисшем каком-то свитере, староватых штанах с пузырями на коленях. Казалось, что он был обсыпан каменной пылью, словно только что оторвался от работы над очередной скульптурой.

Вел он себя вполне спокойно и стал даже как бы отвечать на вопросы (которых по сути и не было, была только ругань) и объяснять замыслы своих композиций. Хрущев даже онемел ненадолго, глядя на него бешеными глазами. Знал бы тогда Никита Сергеевич, что именно этот человек создаст ему удивительный надгробный памятник на Новодевичьем кладбище!

– Эти скульптуры посвящены войне, – рассказывал Неизвестный.

– Какой войне?! Что вы понимаете в войне?! – взвился Никита Сергеевич.

Тут какой-то доброхот пояснил, что скульптор прошел войну, был тяжело ранен, на него даже похоронка два раза приходила, имеет боевые ордена и медали.

Никита Сергеевич опять на какое-то время онемел. Неизвестный как ни в чем не бывало продолжал рассказывать о своих работах. Сейчас припоминается, это был интересный рассказ, но никто его не слушал, все смотрели на Никиту Сергеевича, лицо которого наливалось кровью, и он готов был буквально лопнуть от ярости.

В прежние годы прямо тут бы и начались аресты. Но теперь времена были, слава богу, уже другие, и потому, бешено ругаясь самыми непристойными словами, Никита Сергеевич покинул выставку…

С этим необычным человеком – скульптором Эрнстом Неизвестным мы потом пересеклись еще раз.

Я работал тогда уже в ЦК ВЛКСМ, и вот однажды раздается звонок. Звонят из отдела культуры, а может, из орготдела ЦК партии, сейчас уже не помню точно. Я снял трубку.

– Вы занимаетесь развитием «Артека»? – спрашивают меня.

– Да, – отвечаю. Ну, если говорить точно, то деньги на лагерь давало государство, а их распределением и развитием этого главного нашего детского лагеря занимался ЦК ВЛКСМ.

– А почему вы не привлекаете к работе скульптора Эрнста Неизвестного, у него много интересных проектов оформления лагерей детского отдыха.

Предложение поступило очень своевременно. В «Артеке» в то время на берегу моря делали костровую площадку и действительно нужен был какой-то мастер – архитектор или скульптор, который сумел бы достойно эту работу выполнить.

Мы с удовольствием Эрнста Неизвестного пригласили, и он сделал все так, что туда по сей день ездят художники, чтобы посмотреть и поучиться.

С другой стороны, можно было порадоваться и за себя. Мы поддержали творческого человека, и он получил деньги. На него посыпались заказы, и он мог теперь выбирать из различных предложений самые для себя интересные.

Все остальное было потом. Эрнст Неизвестный уехал на Запад и быстро стал там прославленным мастером. И уже потом, когда умер Никита Сергеевич, произошло самое, на мой взгляд, удивительное. Сын Хрущева, Сергей, сам вышел на скульптора и попросил его создать