Гарь - Глеб Пакулов

И поплыл с Фроловской звон напевный, глубокий, колыхнул воздух над площадью и стал медленно отдаляться, журча в ушах подвесками серебряного бисера.

— Каково било?! — сияя глазами, выкрикнул Михей. — И звон и время внове кажут!

— Душевный звон. Новый. А что время новое кажут… Сказывай, коли знаешь, какое оно теперь на Москве новое?

Шевелил бровями Михей, бугрил лоб, никак не истолкуя себе слов протопопа.

— Ну-у, всякое, — ответил, испытующе глядя на часы. — А чаво?..

Промолчал Аввакум, да и себе не ответил бы на пришедший вдруг в голову вопрос. Он лишь малой искрой пыхнул в мозгу, такой же малой, как та свеча, что на его памяти выпа та из светца на пол в церковке Параскевы Пятницы в самом начале улицы. Свеча была малой, да от неё как по шнуру пороховому побежал большой огонь по деревянной Варварке. Зной и пламя породили злой ветер, он подхватывал горящие головни и брёвна, метал их на и через соседние дома и улицы. Закорчилась берёстой, запластала Варварка, метнулась лисой-огнёвкой к Покровскому собору, слизнула рыжим языком все торговые ряды и лавки на Красной площади, жарким хвостом перемахнула за стену Кремля, и за два часа всё запустошилось, являя собой одно великое пепелище. Только долго ещё Кремль, как огромный котёл, чадил своим жутким варевом.

Развёл руками Михей, мол, чудной какой-то вопрос, зряшный, и пошёл вниз, обок собора к Китай-городу. Аввакум и без него знал дорогу к хоромам Ртищева и направился было, но день только начинался, времени было много, и потолкаться по Москве, поглазеть да народ послушать хотелось. Пошёл за Михеем.

На Варваркином крестце уже вовсю водоворотила толпа. Как обычно, подторжье волновалось, приценивалось, било по рукам, договариваясь, расторгало договоры, кричало. Всякого занятия люди толклись на крестце, зазывали всяк в свой ряд: ягодники, бронники, рыбники, холщевники, чашечники и прочие перехватывали пред главным торгом покупателей. Ражие, денежные купцы, володеющие крепкими лабазами, гнали зазывал в шею, в угол Китай-города, но тщетно: сделав круг, те тут же тянулись назад, ввинчивались в толкотню, терялись.

Здесь читали пришпиленные к столбам указы, доносы в скабрезных виршах, тайком играли в запрещённые зернь и карты, приторговывали винцом и табачищем. Ничуть не страшась объезжачих, веселили народ глумцы и смехотворны, разыгрывая «позоры бесовские со свистаньем, с кличем и воплями».

Кабацкий ярыжка — неудачливый рожей, но справно одетый, сиреневый с перепоя, что-то казал из-под полы девке с ключом на шее и рогожкой под мышкой. Девка хихикала, шлёпала по рукам ярыги узкой ладошкой, а когда он загнул должно быть совсем затейное, она строго поджала губки, осердила их и вишнёвым тем сердечком язвительно выдула:

— Тю-ю-ю, дурак немошной.

— Зато с мошной!

Девка с пониманием подсунулась лицом к лицу ярыжки, и они зашептались с уха на ухо, так что было слышно с угла на угол:

— Так мошна-то пустом полна!

— А таракан? Вишь усами шаволит, табя молит!

Деваха языком выпятила щёку, поворочала им во рту и презрительно выплюнула на ладонь ярыги грошик.

— Опохмелись с дымком, чтоб таракан дыбком.

Аввакум сплюнул и отвернулся.

Рядом на земле кажилился придур-калека, забрасывал за шею чёрную ногу, подёргивал её руками, в такт пофукивал, взгыкивая:

— Ай да дуда! Шкворень б туда!

Аввакум забрёл в толпу, как в омут, и, разваливая её на стороны, двинулся к шумной стайке попов. Уж больно знакомым по голосу и прыти был один из них, никак дружок попа Силы, пономарь Игнатка. То-то не видно было, чтоб бузил в ораве Юрьевец-Повольской, когда она осаждала дом его. Знать раньше по своей волюшке в Москву отбрёл не сказавшись. Подступил ближе — как есть Игнат. Вот, язви его, на крестце, на кормном местечке беглых попов ярыжничает! Пожду, пусть кажет своё ремесло.

У гроба с покойником, поставленного торчком и прислонённого к забору, трое подвыпивших попцов в застиранных и порыжелых скуфьях и рясках дерзко наседали на растерянную, с вымученными слезьми глазами, опрятную бабёнку.

Пономарь Игнатка, по молодости бесшёрстный, с гладким блудливым лицом, орал бессовестно:

— Никак не признаешь, чё ли? Да твой это, хошь и не похож! — вывернул длинную ладонь. — Клади алтын и отпою! В рай пущу безгрешным!

Баба приблизила лицо к покойнику, меленько затрясла головой.

— Не сумневайси-и! — требовали подельники. — Смертка кого красит? Хошь и не похож, а всё твой Хомка!

— Мой не Хома, мой Василей.

— Вот и темяшу те! Василей он, вылитой! Гони алтын! — Игнат-ка крутил у носа бабенки мису с кутьей, другой рукой-горсточкой стращал зачерпнуть кутьи и вбросить в широко раззявленный рот. — Клади! Взалкал я, а на сытое брюхо отпевать Бог не велит!

— Ой, да погодь ты-ы-ы… Многонько алтын-то, — переча, всхлипывала баба. — Скидай половину.

— Вот нар-р-родец! — заширился пономарь. — Скидай ей, а сама его, небось, в ров и спихнула! Вишь, какой ладненький! Вся образина содрана и в глине, как и признать сразу-то!

— Счас оботру, — засуетилась бабенка, задрала подол, повозила им по лицу покойника, отступила, всматриваясь.

— Ну-у! — хищно пригнулись попцы. — Он?

— Не-ка.

— Как это — не-ка? Рубаха, лапти его?

— Ну, вроде ба.

— Алтын!

— Не-ка. У энтого нос велик и губы толсты.

— Дак жадничаешь! Обижаешь, он губы и надул. У сё, хватит, скоромлюсь!

— Ох, грехи-и! — запричитала баба. — И-и-и!.. — поддёрнула концы платка, горсточкой, по-беличьи, обобрала мокрый рот. — Пол-алтына — и хва! Он, изверг, боле и не стоит. Скоромься и провались ты совсем!

Попцы ухмыльнулись, перемигнулись, мол, дельце в шляпе, дружно тыча перстами в небо, внушили бабе:

— Кто сколь стоит, токмо Ему вестно, но твой в точию пол-алтына. Эй, Гришунь! Подводу сюды подпять!.. Берём его, братья.

Весело подхватили гроб, сунули на задок телеги, протолкнули вглубь, туда же подсадили бабёнку. Она нахохленной вороной вертела головой, морщилась, глядя на мочальный черезседельник, на хомут, из которого сквозь прорвы торчала солома, на мосластого коня.

— Гдей такого выдрали? — поджала губы. — Прямь из скотмо-гильника.

Игнашка прыснул:

— Ты ж не конягу дохлого отпевать едешь, а свою жеребца! Трогай!

— Тьфу! — плюнула баба. — Твоим языком помои мешать!

Хохотнули попцы, налегли брюхами на телегу. Конек уронил голову ниже оглобель, напрягся, стронул поклажу и вяло закопытил, мотая башкой, будто раскланивался с народом.

Аввакум пристроился за попами, а когда выехали из толчеи, сгрёб Игнашку за ворот, развернул к себе.

— По какой нуже в Москву прибёг? — спросил опешившего пономаря. — Ты почто на торгу над покойником изгаляешься? Ну-ка, отвякивайся, Игнат без пят.

Не ожидал пономарь так просто угодить в руки своего грозного протопопа: облупленно глазел на него, как на привидение. Хватко держал Аввакум за шиворот, поддёргивал вверх, отрывая ноги Иг-нашки от земли.

— Поп Сила меня нарядил! — удушенно вякнул он, жмуря глаза от страха. — Грамотку, паче того — донос на тя в приказ Патриарший доставить велел.

— Кому передал?

— Дык в пазухе грамотка, туто-ка.

— Как про донос знаешь? Чёл?

— Не чёл! Да что ещё Сила могёт? Он на тя, батюшка, ушат чернил тех извел.

Протопоп выпустил ворот, Игнашка нырнул ладонью за пазуху, достал сложенную вдвое бумагу с надломленной печатью. Аввакум прочёл и загрозовел лицом. Игнат охлопывал суетливыми руками грудь, шептал клятвенно:

— Я ее, батюшка протопоп, видит Бог, и не мыслил дале куда несть, а ужо здеся который дён. Прости, Христа ради! И за упокой-ника меня, несураза, прощай: брюхо ествы просит, а Сила в дорогу копейки не дал.

— В страхе Божьем живи, прощён будешь, — пообещал Аввакум. — Да сего же дни уматывай в Юрьевец, кто там за тебя служить будет! Денег пол-алтына есть, а Силе скажи, дескать, грамотку в Приказ нёс, Да Аввакум отнял. Поспешай, покойника и без тебя отпоют.

Всхлипнул пономарь, сцапал руку протопопа, припал к ней губами, Ждал благословения, а с ним и прощения батюшкиного. Аввакум наложил на буйную головушку непутя ладонь, подержал мало и легонько оттолкнул, не осеняя. Кланяясь, отшагнул растопыркой Игнатка и дунул прочь, пузыря полами ряски, вниз мимо кузен, лабазов к Всехсвятскому мосту и затерялся в кривулинах улок Зарядья.

Вздохнул Аввакум, глядя на церковь Святой Варвары, пожму-рился на её блескучие купола, перевёл взгляд на Замоскворечье: прямо перед глазами тихо шевелилась мать Москва-река, хвастала отраженной в ней синью небесной, вдыхала полноводной грудью послегрозовую утреннюю благодать. Редко озорник-ветерок втай припадал к её лону, и она, уловив робкое лобзание, темнела, морщилась и гнала прочь к берегу тёмно-изумрудный, в искорках, клин ряби.