Гарь - Глеб Пакулов

Махнул рукой воевода, дескать, пропади всё пропадом — забирайте и милуйтесь с ним, родимым. Вызволили Лазаря из узилища, он кого надобе обвенчал, окрестил, кого отпел да с устатку и влил в себя тяжкую стопу напитка, самогоном прозываемого, да не одну стопу. И опять зашиперился. А люд занятой, всяким трудом умаянный, праздных гуляк оченно не чтя в будние дни, наподдавал Лазарю, укатал по странной любви к нему до смерти, а он возьми да от ухватов бабьих ласковых и мужичьих жердей сбеги от пасомых в Муром, а там и в Москву разгонять тоску на Варваркином крестце.

— Оженится — в степень войдёт, — заступился за Лазаря Неронов. — От молодости такой прыткий. Его бы в Москве пристроить, чтоб в виду мелькал, а то пропадёт умная голова. Да и есть куда: в Новоспасский на Таганку, на Путилина покойного место. Вот бы и…

— Но уж! — выкрикнул и закашлялся Стефан. — Место то другому почту, там царь бывать любит.

То, что духовник государев волен был расставлять священников по градским и другим церквам, было не в диковину братьям-боголюбцам. Так повелось до избрания Никона при патриархе Иосифе, добром, но малодеятельном пастыре российском. Сам Алексей Михайлович во многом был в послушании своему духовному отцу, да и Никон, помня смелую речь Стефана на Соборе против Иосифа, чтил его, склонял ухо к дельным советам: мало ли чего носит в душе протопоп, ежедневно выслушивающий сокровенные исповеди государя, своего сына духовного.

— Тогда в Казанскую! — решительно предложил Неронов. — Уж я присмотрю за уросом.

— И мне бы в Казанскую, — попросил Аввакум, — а по времени куда хошь пойду-поеду. Оглядеться надобно, а то по Москве, как в мороке каком, тыкаюсь.

Стефан расшитой ширинкой промахнул испарину с лица, пригладил исхудалой, в синих веточках вен рукой узкую бородку, улыбнулся, как прежде ласково.

— Быть тому, Иване. У тебя в очередь послужит Аввакум. Место людное, а ему с паперти погудеть, то и любо.

— Ладненько, — закивал Неронов. — И Лазаря с Даниилом есть куда приткнуть. Чаю, не скоро к своим церквам утянутся?

— Наперед не скажу, не знаю, — принасупился Стефан. — Никону решать, когда, кого и куда. У него одного в руках жеребья.

— Ой ли! — взыграл бровями Неронов.

Стефан прищурился на него, улыбнулся и легко перевёл разговор на другое:

— А вот Лазаря, братья, пока не пропал вконечно, надо скорёхонько женить. При матушке бы-ы-стро смиренным станет. И девица на примете есть. Славная.

— У меня тож есть, — робко воспротивился Лазарь. — Не всхочу каку другу.

— Ну да-а, — болезненно сморщился Стефан. — Свою лебедь ждёшь или как ты её там величаешь?

Понимая, что опасный для него разговор утих, как осенний пал под нудным дождичком, Лазарь — руку в бок, вымолодцевил узкую грудь, выкричал с вызовом:

— Да лебедь белая невеста моя!.. Во какая! А с сего дни, отцы святые, росинки хмельной в рот не оброню, я стойкай, а попадью заводить погожу, в мечтаниях ишшо постражду.

Посмеивалась братия, глядя на неунывного попца, может, вспоминая свои давние проказы и молодых тогда матушек-лебёдушек.

— Ну, чё уж, пожди, — Стефан погрозил пальцем. — Что невеста белая — хорошо, да плохо, что в бутылке живёт твоя лебедь. Ну да погодим со сватовством. Теперь же так, братья: всем быть на постое в Чудовом подворье, не заскучаете, там добрая ватага сбрелась, а и Логгин протопоп с Никитой суздальским тож там. Прибёг. Ступайте с миром.

Поднялась братия, раскланялась со Стефаном, потянулась гуськом к выходу. В зеркале у двери Аввакум увидал себя, отступил назад, будто кто невидимый загородил проход и властной дланью отпятил к скамье.

Остались вдвоём. Сидели за столом друг перед другом, молчали. Долгая тишина гнела обоих. Видел Стефан — удручён Аввакум новинами московскими и не стал дольше томить протопопа, заговорил:

— В диво, брат, что бегут с мест протопопы, а их назад не вертают? Так-то от метания в умах.

— В чьих?

Поднял тяжёлые веки Аввакум, смотрел на духовника государева пристальным, взыскующим взглядом, не промаргивая, ждал подтверждения своим догадкам и боялся услышать их от Стефана.

— В чьих, прямо сказать не смею, а ты думай, в чьих, — тусклым, как глухая кукушка, голосом заговорил духовник, глядя в глаза Аввакума, в самую глубь их. — Кого мы с тобой просили за руками своими в пастыри всея Руси, тот теперь и устрояет церковь как знает, а мы ему все, хошь не хошь, поручники перед Богом. Теперь же ему надобе стало всех строптивцев близь себя держать, чтоб на глазах были. Что за сим стоит, пока не ясно угадываю, одно знаю — никак не противится патриарх исходу вашему из епархий, а взамест вас ставит туда угодных протопопов, служивших ему, тогдашнему митрополиту, да всё больше из новгородских монастырей и храмов. Вашу ж братию от себя отгрудил в сторонку, потому как многим вам обязан. Теперь с Павлом, архимандритом Чудовским, да Ларионом Рязанским токмо секретничает, да ещё с имя Иоаким, но тот у них на побегушках. А нашего брата к себе в Крестовую пущать не велит. Уж что они в ней морокуют, мне неведомо, но государь делам его не перечит, всякому слову его благоволит. А ко мне батюшка-царь остудел, к патриарху никнет, уж я мало чего смею ему советовать. И Дума безмолвствует в робости великой перед Никоном. Бояре сидят в палате, выставив бороды, и молчат, яко мёртвые. Один патриарх слово имат, одному ему государь внемлет как зачарованный. И чую я — туча опускается на нас, а когда грому грянуть и какому, не знаю, но жду. Так что пока патриарх устрояет церковь как знает, ты служи как умеешь. Служи тихохонько у Неронова в Казанской, Марковну-матушку сюды вызволяй. Чему быть — одному Богу вест-но, а мы слуги его, пождём.

— Тихонько немтырем служить? — вроде с собой советуясь, проговорил Аввакум. — Это ты спробуй, Аввакумушко, да и пристал ты, моченьки нет, а тут новое лихо подкралось. Может, тебе от него в церковь, что в Никитниках Никоном умыслена, служить навялить-ся? А почто и нет? В ней-то потиху служить в самый раз, да мню, не Господу станет служба та, а ей, раскрасавице. Ви-и-дел ты её, Аввакумка, — как девка напомажена стоит, так и блажит внешним, как кирха немецкая, а внешнее униатам нужнее внутреннего. Ну, так пойти служить внешнему или как встарь, духу сокрытому, живому, токмо сердечными очми видимому, молитвы возносить?

— Не язвись, брат, не ёрничай, — Стефан заводил головой. — Всё-то тебе негожее токмо видится. И другое, доброе есть. Лучше поведай-ка мне каво там у тебя в Юрьевце стряслось?

— Нет уж, отец мой, дай в разумение вбресть! — Аввакум пришлёпнул ладонью по столешнице так, что брякнул крышкой ларец и метнулись в испуге язычки свечей. — Почто на церквах новопостро-енных глав шатровых нетути? Аль не по нраву стали, как и иконы древлеотеческие?

Стефан хмуро сцедил краем губ:

— Никон на шатры запрет наложил.

Примолк Аввакум, насупился, унимая запрыгавшие губы, но не заплакал перед Стефаном. Всё же слезинка выдавилась из-под стиснутых век, юркнула по щеке и запропастилась в дремь-бороде.

— Да буде тебе, — духовник, виноватясь, не зная куда деть руки, смотрел на протопопа. — Ране тож со всякими главами строили. Разница в том малая.

— Утешил! Малая, говоришь? Так ведь и безумство хмельное с малого глотка зачинается, — рвущимся от слёз голосом пролаял Аввакум. — Нет уж, растолкуй, почто ему, патриарху российскому, главы шатровые — лествицы к Богу устремлённые! — негожи стали? Этак он их и с древних церквей по прихоти своей смахнёт аль переправит?

— Ну до такого, мню, не додумается, — уклонился от прямого ответа Стефан. — Ему и без того много чего есть править: служебники, Псалтири… довольно всего. Скажу более — уж до богослужебного чина руки дотянул. Да ты погодь вскакивать! Много чего разом изменилось, оторопь берёт. Вот побродишь по матушке-Москве, понасмотришься, к людишкам прислушаешься, тогда… Ох, горяч ты, Аввакумушка, кипяток, боюсь за тебя, за всю братию нашу. Неладное времечко накатывает, к большой ломке над Русью, хоть бы и не дожить до нее, и не доживу, пожалуй.

Стефан закашлялся, приложил платок к губам, отнял его, глянул на сгусточки крови, скомкал и зажал в кулаке, утаил.

— Я тут на свои скудные, да царь-батюшка спомог, достраиваю у Красного холма монастырёк малый во имя Зосимы и Савватия. Там есть кладбище для умерших не своей смерткой, мнится, многонько их будет, смерток тех. Отстрою и постригусь в монаси, тамо и помру, тамо и хоронить себя велю.

— Погодь помирать-то… Монастырёк — это, брат, добро деешь. А вот Никон! — Аввакум растерянно смотрел на духовника. — Он-то чего творит? Поопасся б рубить древо выше головы, щепа глаза запорошит, да видно страха не ведает, коль самолично, братнюю соборность отринув, обеспамятел и матери — церкви нашей — грубить начал. Ему что, российского престола мало, вселенским патриархом бысть захотел? Чего-то да восхотелось ему. В том и моя вина есть, и я, окаянный, в челобитной к царю о благочестивом пастыре русском чуть не первым руку свою приписал, а он, вишь ты, вселенским хощет быти, яко есть папа римский! Ано выпросили беду на свою голову, того ли мы чаяли?