Отшельник - Иван Евсеенко

Само собой разумеется, Андрей поинтересовался, чем же намерена заниматься Наташа после школы: учиться дальше или работать.

– Учиться, – твердо ответила она.

– И в каком же институте?

– В медицинском. Анна Васильевна говорит, что из меня может получиться хороший хирург.

– А не страшно? – немного удивился Андрей этому их совместному с Анной Васильевной решению – больно уж хрупкая и худенькая на вид была Наташа. Хирурги Андрею представлялись совсем не такими.

– А я бесстрашная! – вдруг еще с большей твердостью произнесла она и впервые за весь вечер засмеялась так, как не смеялась прежде, во время танцев: не по-детски, не по-девчоночьи, а веселым, заливистым смехом взрослой, умеющей постоять за себя женщины.

Андрей даже вздрогнул от этого ее неожиданного смеха и как-то совсем по-иному посмотрел на странную эту лесную жительницу, которая, оказывается, вон какая решительная и смелая: надумала стать хирургом и ведь, похоже, станет, не забоится ни скальпеля в руках, ни человеческой крови. Белое ее выпускное платье вдруг стало в глазах Андрея напоминать белый медицинский халат, а вечерние бальные перчатки – перчатки хирурга. Не хватало только больного. Впрочем, и больной был рядом, сердце у него стучало все тревожней и тревожней, требуя немедленного (может быть, даже хирургического) вмешательства.

После этого первого свидания-знакомства у Андрея с Наташей было еще три встречи. Вернее, четыре, но четвертая, последняя, совсем коротенькая, всего в полчаса – и о ней разговор особый.

Сменив парадную форму на полевую, повседневную, Андрей приезжал к Наташе в Деревины на велосипеде. Они оставляли его на лесной опушке, а сами безбоязненно углублялись в березовую рощу, в сосновый бор или в луговые ольшаники. Оба лесные деревенские жители, они в этих борах и ольшаниках чувствовали себя привычно и легко. Все здесь было на их стороне: и громадные, в два человеческих обхвата, боровые сосны; и лесные скрытные птицы – дятлы, зяблики, сойки; и крохотные роднички в оврагах и низинках – все стояло на страже первых свиданий Андрея и Наташи, хранило их тайные разговоры.

Но свиданий было всего три. На четвертое, скоротечное, Андрей примчался уже не на велосипеде, а на случайной счастливо подвернувшейся ему машине. Накануне поздно вечером Андрей получил телеграмму: его срочно отзывали из отпуска, и Андрей догадывался почему. Очередной его рапорт наконец удовлетворили, и это значит, что мирная жизнь Андрея закончилась и ему пора на войну, в Афганистан, менять отвоевавшихся или погибших там сверстников.

Отцу и матери Андрей об истинной причине столь срочного отзыва ничего не сказал. Зачем зря и преждевременно волновать их: может, причина эта и совсем иная – мало ли что случается в армии. Впрочем, отец, старый вояка, все понял и без объяснений, но не подал виду, щадя и без того до слез опечаленную мать.

А вот Наташе Андрей во всем признался. Свидание их было неурочное, и ему пришлось вызывать ее на лесную опушку через Ваню, который вместе с другими ребятишками пас на луговом выгоне гусей.

Наташа, взволнованная и, похоже, даже испуганная неурочным этим появлением Андрея, выбежала к нему с учебником химии в руках (должно быть, готовилась к вступительным экзаменам) и сразу догадалась, зачем и почему он здесь.

– Уезжаешь? – спросила она Андрея с такой тревогой в голосе и с таким испугом во взгляде, как, наверное, и спрашивают мужчин все любящий женщины перед неизбежной и, возможно, роковой разлукой.

– Уезжаю, – ответил Андрей, прижал Наташу к себе и, не испытывая с ее стороны никакого сопротивления, как-то торопливо и уже прощально поцеловал.

Это был их первый и единственный в жизни поцелуй. Та, попутная, машина уже возвращалась назад, и Андрею надо было торопиться, чтоб успеть в местечко на дневной трехчасовой поезд.

Наташа послушно, как истинная офицерская жена (а то, что она будет его женой, Андрей тогда ни капли не сомневался), отпустила его и как бы даже сама подтолкнула к машине, но потом спохватилась и на одно, но такое нескончаемо долгое, длящееся, может быть, даже до сегодняшнего дня мгновение упала ему на грудь.

– Я вернусь к тебе, – пообещал ей Андрей.

Она молча приняла это обещание, словно вовсе и не слышала его, а потом еще теснее прижалась к Андрею и попросила:

– Вернись!

Нетерпеливая машина на дороге начала уже сигналить, звать Андрея к себе, и он не мог не подчиниться ее настойчивым требованиям – времени было совсем в обрез, только заскочить домой, взять приготовленный матерью чемодан и скорее в местечко на поезд.

И все-таки на минуту возле Наташи Андрей еще задержался. Из учебника химии, который Наташа в порыве прощания обронила на землю, вдруг выпала маленькая ее узорчато обрезанная по краям фотография. (Та самая, которую позднее так нещадно, в мелкие клочки разорвет Ленка.) Андрей подобрал ее и уже на бегу попросил Наташу:

– Подпиши!

Она поняла его с полуслова, не стала отказываться, жеманничать, как могла сделать на ее месте любая другая девчонка, мол, подарит фотографию после, пришлет по почте, а эта не та, не такая, ей совсем не нравится. Но Наташа не была любая другая, а была одна-единственная. И она мгновенно поняла, что эта фотография для Андрея, уезжающего на войну, не просто фотография, а частичка ее самой, ее образ (образ мирной любви и жизни), и он непременно поможет Андрею на войне уцелеть и вернуться назад.

Шариковой тоненькой ручкой, которую протянул ей Андрей, Наташа написала на обратной стороне фотографии всего два слова, самых простых и обыкновенных, но так необходимых в тот момент Андрею, так навечно связавших его с Наташей: «Андрею от Наташи». И все, и больше ни единого намека: о памяти, о верности, о любви; если они были (возникли), то заключались в этих двух словах, двух именах, стоящих рядом.

Первое письмо Наташе Андрей написал еще из своей части, из Союза, где у него случилась неожиданная почти полуторамесячная задержка – не было замены, молодого лейтенанта, выпускника того же училища, которое заканчивал год тому назад и Андрей (он заболел и не прибыл еще на службу), чтоб передать ему парашютно-десантный взвод. Потом два-три письма Андрей послал Наташе из Термеза, где тоже задержался на несколько недель, проходя перед отправкой в Афганистан необходимую переподготовку, медосмотр и акклиматизацию. Ну а потом уже из самого Афганистана он писал ей частые, хотя и не очень пространные письма. Наташа отвечала тоже часто, незамедлительно, рассказывала о своей учебе в мединституте, куда все-таки поступила, о разных студенческих происшествиях, вечерах и вечеринках, о походах в кино и на концерты, о новых друзьях и подружках. Ничего она от Андрея не скрывала и не таила (он сразу бы почувствовал эту тайну и умолчание между строк), была перед ним чиста и откровенна, и он суеверно считал ее своим Ангелом-Хранителем, который там, в совершенно иной, нагорной жизни, где нет ни боев, ни смертей, ни мученических ран, бережет и хранит Андрея.

Ни отцу, ни матери, ни кому-либо другому по ту сторону войны Андрей о Наташе не говорил, словно боясь, что они как-нибудь случайно, не по своей воле и не по злому умыслу вспугнут этого Ангела-Хранителя, и он навсегда оставит его. Андрей, наверное, рассказал бы обо всем лишь Танечке, старшей своей сестре и подружке, верной хранительнице сердечных его тайн, но Танечки не было. Она слишком поторопилась расстаться с несмышленым еще, беззащитным братом, оставив его жить в одиночестве и сиротстве.

На войне же, среди руин и смертей, Андрей тем более никому не смел говорить о Наташе; фотографию ее, заведенную, словно в Зазеркалье, в целлофановый пакет, спрятал под обложку военного офицерского билета и хранил ее там, всегда на груди, всегда при себе, уподобив нательному заговоренному кресту. Открылся Андреи лишь одному Саше незадолго до мученической его смерти, как будто предчувствовал ее: дальше удерживать перед ним тайну было бы уже нечестно, не по мужской их испытанной в стольких боях дружбе.

Саша долго смотрел на фотографию Наташи из-под белесых своих обожженных афганским солнцем бровей, потом перевел взгляд на Андрея и сказал именно то, чего Андрей от него и ожидал, самые верные и самые необходимые на войне солдату слова:

– Эта дождется!

Но, увы, Наташа Андрея не дождалась. Письма от нее вдруг перестали приходить, причем как-то сразу, в одночасье, без каких-нибудь затяжных промежутков, когда можно думать, что адресат твой надолго уехал из города, отлучился, но вот-вот вернется и обязательно напишет длинное объяснительное письмо. Нет – ничего этого не предполагалось! Наташа перестала писать Андрею по собственному раз и навсегда принятому решению. Он почувствовал это каким-то странным, до предела обостренным на войне седьмым или восьмым чувством и принял эту потерю безропотно и стойко – к тому времени его уже называли в части Цезарем. А Цезарю, да еще на войне, не пристало долго переживать и помнить о женских изменах.