Отшельник - Иван Евсеенко

Завершив к наступлению сумерек все необходимые (и бессчетные) домашние дела, отец с матерью выходили на крылечко (собственно, это были единственные за весь день недолгие минуты их отдыха), чтоб по-семейному посидеть в тишине и покое. Отец занимал любимое свое место на лавочке с левой стороны, а мать напротив него – на правой.

Вначале они молчали, как бы удивляясь и даже досадуя этому своему отдыху, ведь в доме и на огороде столько еще непеределанной работы. Но постепенно смирялись с ним, находя оправдание вынужденному безделью: в саду и на огороде уже сумеречно и темно, ни копать, ни полоть нельзя, а в доме только что вымыты полы, и им надо дать просохнуть. Слово за слово, и отец с матерью начинали неспешный разговор, но далеко в нем от дома, сада и огорода не уносились, обсуждали сделанные сегодня дела (хорошо ли получилось, ладно ли), загадывали урок на завтра.

Андрей в это время носился вместе с другими ребятами по улице, доигрывал недоигранные за целый день игры: в лапту ли, в футбол ли, в «чижика», или в самые обыкновенные догонялки и прятки-жмурки, которые в сумерках только и затевать – попробуй догони и отыщи, когда всюду темно и непроглядно, самые поздние птицы – ласточки – уже угомонились, попрятались по гнездам, а им на смену выпорхнули из потаенных щелей летучие мыши и теперь стремительно, словно какие-то метеоры, носятся низко над землей (впору поймать) – тоже ребятам забава, восторг и догонялки.

Но вот ребята, подчиняясь вечернему, ночному зову родителей, один за другим расходятся по домам, сговариваясь непременно встретиться завтра, чтоб окончательно, теперь уж раз и навсегда, выяснить, чья команда сильней и удачливей. Андрей, расставшись с последним из друзей, подбегает к родительскому крылечку и садится у его подножья на вот эту же самую (тогда еще неодолимую, до звона крепкую) ступеньку, где сидит и сейчас.

Иногда рядом с отцом и матерью он обнаруживает соседей: туговатого на ухо, но неумолчного (может, как раз и по этой причине) деда Кузьму, почти девяностолетнюю бабку Акулину, всегда в чистом платочке и чистом расшитом крестом и гладью фартуке, многих ровесников и ровесниц отца и матери, с которыми им пришлось переживать войну и на фронте, и здесь, в брянском партизанском тылу.

Теперь никого из них нет! Одни давным-давно во время военных странствий Андрея померли, а другие после чернобыльского взрыва вынужденно уехали отсюда и живут нынче (а вернее, доживают) свой безрадостный век в изгнании, в чужих, не дедовских и не прадедовских местах, среди чужих и, может быть, не всегда добрых людей, которые им, пришельцам, не рады.

А в Кувшинках остался один Андрей. Он теперь единственный их житель и единственный наследник. Одиночество и безлюдье его нисколько не пугали, он как раз и стремился, и бежал в это безлюдье, но все же лучше бы село и его жители оставались на месте, а он, Андрей, мог уйти бы и в какие-нибудь иные пустоши и схроны. Может, и действительно надо было уйти – мало ли по стране, на севере ее да и на юге, теперь пустых, заброшенных мест, – чтоб зря не рвать себе душу воспоминаниями, чтоб не смотреть на все эти забитые в спешке, безоконные, словно безглазые, дома, где раньше роилась такая беспокойная крестьянская жизнь.

Андрей докурил сигарету и вернулся в дом, совсем уже погрузившийся в сумерки, в ночь. Собеседника его, сотрапезника за столом не было. А жаль! Сейчас, в темноте, как раз самое время поговорить с ним, побеседовать по душам. Андрей на всякий случай заоглядывался по сторонам – не затаился ли он где-нибудь в другом месте: на диване, на старинном венском стуле возле этажерки с книгами или на низеньком кухонном ослончике около лежанки, где закипает чугунок с водой для вечернего чая.

Но собеседника-двойника нигде не было. Андрей вначале немного огорчился такому обстоятельству: зачем не дождался его и ушел, не попрощавшись? Так настоящие друзья по застолью, тем более после стольких лет разлуки, не делают! Но потом, постепенно привыкая к темноте, Андрей успокоился – ушел и ушел, что ему этот человек, в общем-то чужой и незнакомый, который не был с Андреем в его бесконечных странствиях и испытаниях на войне, а тихо и мирно, в свое удовольствие жил здесь.

Ложиться спать было еще рано, и Андрей машинально щелкнул выключателем, намереваясь перед сном в тишине и тепле, которое исходило от лежанки по всему дому, что-нибудь почитать, как любил это делать когда-то в детстве и юности. Но ни одна лампочка в трехрожковой, почти вплотную приделанной к невысокому потолку люстре не вспыхнула. Андрей усмехнулся этой своей оплошности: какой здесь теперь и зачем может быть свет. Но руку от выключателя он не оторвал, а, наоборот, прижал посильнее и осторожно погладил мертвое его и по-мертвому холодное даже в тепле тельце.

Огонь в лежанке уже погас, там тлели, дотлевали березовые жаркие угли. Света от них никакого не было, сколь широко Андрей ни открывал дверцу. Наоборот, они только оттеняли темноту и мрак в горнице. Андрей захлопнул дверцу, прислонил поплотнее, на задвижку и поддувало, чтоб угли поскорее погасли и можно было для сбережения тепла закрыть вьюшку.

В старые, детские времена в это время зажигали в доме керосиновую лампу-восьмерик (свет, электричество в их лесную глушь провели лишь в конце шестидесятых). Андрей и сейчас обнаружил ее на печном коменке. Лампа у них была редкостная, стеклянная, изготовленная, судя по всему, все на том же Дятьковском стекольном заводе, с высокой удобной для захвата ножкой. Андрей осторожно приподнял ее, намереваясь зажечь фитилек-гнот, запрятанный под воздушно-легкое стекло, но уже по одному лишь ее весу понял, что в лампе нет ни капли керосина (он не колыхнулся под рукой, не дал о себе знать). Андрей огорчился этому и поставил лампу на место: надо было подумать о вечернем, ночном своем зоревании раньше, еще при свете дня. Керосин в доме должен быть, и Андрей знает где. На краю сада рядом с кузницей в землю закопана многоведерная бочка, в которой отец хранил всегда дефицитный в деревне керосин. Электричество им хоть и провели, но оно часто отключалось: то выбьет во время грозы и бури на подстанции пробки, то оборвутся под тяжестью снегопада или упавшей сосны провода, то вдруг случится плановое и особо досадное для крестьян отключение на далекой и неведомой им электростанции. Волей-неволей приходится тогда вспоминать о дедовской керосиновой лампе, заново заправлять ее, обрезать фитилек, протирать чистой тряпочкой, предварительно согрев дыханием, стекло-восьмерик.

Отец, зная все эти злоключения, всегда держал в бочке необходимый запас керосина, не позволял его попусту тратить ни Андрею (чтоб промыть, вернуть к жизни найденный в лесу немецкий или «наш» штык), ни матери (чтоб побыстрее разжечь в печи дрова или торф, которые никак не хотели заниматься). Идти сейчас к кузнице на поиски бочки и добычу керосина было и поздно и небезопасно: совсем без огня там не обойдешься, придется присветить себе зажигалкой, чтоб вставить в бочку шланг, если только удастся откупорить небось донельзя заржавевшую пробку. А бочка вдруг возьми да вспыхни, после намучаешься, пока погасишь, выгорит вся дотла, как не раз выгорали на глазах Андрея военные наливники. И хорошо, если еще просто выгорит, а если взорвется и заденет огнем кузницу, тогда уж пожара не миновать: сгорит не только кузница, займется и лес, который начинается сразу за ней, в двух шагах. Что такое лесной пожар, Андрей знает, только его сейчас и не хватает: зона не зона, а сразу наедут сюда пожарники, закружатся в небе вертолеты-вертушки – тогда ни о каком отшельничестве, ни о каком схроне Андрея не может быть и речи, обнаружат его в два счета и вытащат на свет Божий, на скорую расправу. Поэтому Андрей смирился со своей теменной участью и начал располагаться на ночлег, решив, что завтра он будет более предусмотрительным и приготовится к ночи загодя, чтоб не коротать длинный весенний вечер в потемках.

И вдруг взгляд Андрея упал на едва видимую лампадку в красном углу перед киотом с образами. Там белела во мраке невысокая восковая свечечка, вернее, только ее огарок, который когда-то, судя по всему, заменял отцу и матери лампадное горючее масло (где его в деревенской отторгнутой от больших церквей и храмов глуши добудешь?!). Андрей придвинул к красному углу кухонный ослончик, встал на него, словно на какую-то ступеньку, возвышенность, и, негромко щелкнув зажигалкой, зажег свечечку. Она вспыхнула вначале крошечным, всего с пшеничное зернышко огоньком, но постепенно разгорелась: огонек вырос до величины нежного первородного листочка и так же, как листочек, затрепетал перед образами от одного только дыхания Андрея. Света его для чтения было, конечно, мало (да и свечечка слишком мала, коротенькая, гореть ей, самое многое, полчаса), но Андрей все равно по-ребячьи обрадовался ему: все-таки свет, а не тьма, к тому же и горит, возгорает вон в каком примечательном месте, перед святыми скорбными ликами, которые тоже небось устали, истомились от темноты за столько лет забвения.