Живой пример - Зигфрид Ленц

Все наблюдают, как Пундт налепил точно рассчитанным движением горку обезжиренного творога на хрустящий хлебец, все ждут, что стоит ему откусить, и тут треснет фанера, лопнет сухая штукатурка да мыши вгрызутся в плинтуса, но ожидаемых звуков, какими обычно ошеломляет хрустящий хлебец, не последовало, очевидно хлебец намок.

Теперь наступила очередь коллеги Хеллера, никто, однако, не предлагает ему обнародовать свой запасной вариант, никто и не ожидает от него такового; а потому вполне оправдано удивление, которое вызывает Хеллер своим спокойным замечанием, что он принес не просто вариант, но, как он полагает, вполне пригодный пример, и он потому только скрывал его, что их задача в целом ему все менее и менее по душе; он же решительно против любой педагогической амброзии. Не ратуя за свой пример, он его просто сейчас продемонстрирует, если не для оценки, то для сведения.

— Итак, представьте себе затопленную территорию, к примеру северогерманскую низменность после шторма. Мимо верхушек деревьев плывет в сумеречном мраке плот, связанный из канистр, и направляется к брошенным домам. На плоту сидит старик, вокруг него навалены ящики, узлы. Самодельным веслом он приподнимает провисшие, упавшие в воду телефонные провода и проскальзывает под ними. Он гребет не торопясь, но упорно, вода стоит неподвижно. Как только появляются моторные лодки саперов, старик укрывается в ветвях деревьев и выжидает, пока они не скроются из виду. Я опускаю его наблюдения, меры предосторожности, его нескончаемые монологи, которые он ведет в самом рассказе. Старик гребет к отдаленному дому, объезжает его, неторопливо подплывает к верхушке водосточной трубы. Слуховое окно на крыше открыто. Старик привязывает плот. Через слуховое окно забирается в дом, видимо принадлежавший крестьянам-садоводам, многие поколения которых жили в этих местах. Терпение и бережливость принесли им достаток. Старик открывает шкафы и комоды, те, что успели внести на чердак, но не вывезли. Он перерывает корзины. Перебирает вещи, висящие на железных крюках, ввинченных в потолочные балки. То тут, то там он находит кое-что стоящее и либо заталкивает находки в мешок, либо несет к слуховому окну. Вторично обшаривая один из шкафов, он, кажется, наткнулся на самую ценную находку — старинный серебряный убор, он тотчас выносит его на плот и прячет в водонепроницаемый мешок. Теперь старик быстро развязывает узлы веревок и уже хочет отплыть, как вдруг слышит жалобное хныканье. Его это ничуть не касается, бесшумными ударами весла ой гонит свой плот прочь, поначалу торопливо, потом все медленней, чувствуется, что у него созревает решение: он гребёт назад. Под крышей он находит женщину с грудным младенцем, и, хотя понимает, что она все видела, он берет ее на плот. Ни словом не обменялись они в пути. Под нескончаемое бормотание старик гонит плот к горизонту, туда, где вырисовывается станция железной дороги, где горят огни. Там находится спасательный пункт. Ни слова на прощанье, ни слова благодарности, не сам он, а другие помогают женщине перебраться с плота на сушу, а она, зная, что у него в мешке, даже не смотрит ему вслед, когда, отказавшись от хлеба и горячего кофе, он торопливо оттолкнулся и поплыл прочь, в утихомиренную водную пустыню.

— Ну вот, — говорит Хеллер, — вот он, мой пример, который я хотел вам продемонстрировать, я не жду, что вы сейчас обсудите его пригодность, но, если хотите, эта история поможет вам понять, чему я придаю большое значение — если уж живой пример, так он должен знакомить нас с жизненной ситуацией.

Пундт хотел, очевидно, что-то сказать, но раздумал, заметив, что и Рита Зюссфельд вовсе не собирается подробно анализировать предложение, а, подгоняемая грозными взглядами сестры, щеточкой для крошек усердно сметает в маленький совок кучку пепла, что образовалась у ее чашки.

Пресыщенные вариантами, но недовольные, устремив взгляды куда-то в пространство, они с трудом выносят воцарившееся молчание, которое, видимо, означает лишь одно: они отказываются от заказа, они расстаются; Пундт и Хеллер уедут с послезавтрашним поездом — один в Люнебург, другой в Дипхольц.

Тут впервые шевельнулся Хайно Меркель. Стеснительный, тщедушный, он старается держаться так неприметно, что его никто не замечает, но ему, видимо, только того и надо — чтобы его не замечали; он хотел бы, раз уж он слышал все их дебаты, кое-что сказать. Или присовокупить. Или, если позволено будет, высказать свой личный взгляд на обсуждаемую тему. И, опустив глаза, то заплетая в косицы бахрому вязаной скатерти, то связывая узелками и снова распутывая их, он просит у Марет разрешения и наперед предусмотрительно извиняется за все, что собирается сказать. Итак, вдохновляющие примеры: в нашей памяти это замороженные чудища, побуждающие нас почитать героизм. Но на это, так он полагает, у нас не хватает ни времени, ни понимания. Бесспорно, однако же, что достойные поступки, которые можно назвать примерами, все-таки совершаются. Что же придает этим поступкам современное звучание? По его, Хайно Меркеля, мнению, следующее: они не только обязывают нас к чему-то, но допускают возражения. Скажем так: сегодняшний живой пример может быть образцовым и весьма спорным. Сегодняшний пример — это нечто хаотичное, он одновременно преподает нам самые разные уроки. Вот, к слову сказать, один такой пример.

Археолог поднимает голову, медлит, точно ощутив сомкнувшееся вокруг него кольцо ожидания, а потом торопливо говорит:

— Люси Беербаум, — и повторяет чуть тише, — Люси Беербаум с нашей улицы. Мы знали ее, когда она была жива. Она обладает всеми желательными для примера качествами.

Стоит ли задерживаться на описании различных выражений лиц, с какими было воспринято это предложение? Марет, к примеру, ошеломленная неожиданностью, перестает дышать; Рита Зюссфельд в сомнении покачивает головой, словно коняга с голынтинской пивоварни; директор Пундт начинает яростно жевать, до безобразия искривив свои бескровные губы, а Хеллер просто-напросто пожимает плечами, признавшись: ему это имя ничего не говорит. Хайно Меркель так и думал, что к его предложению отнесутся с недоумением, он предвидел, что они будут удивлены, что они усомнятся; он выжидает, он не берет обратно свое предложение.

— Но ты же знаешь, она была большим оригиналом, — говорит Марет, — и позволяла себе чудачества.

— А разве в каждом достойном примере не скрывается оригинал? — вопросом отвечает Хайно Меркель.

— Да, да, вполне возможно, — кивает Марет, — но ее отношение к вещам, вот хотя бы к собственному дому. Где на нашей улице ты еще найдешь дом, выкрашенный в такой вызывающе розовый цвет? В конце-то концов ей было всего под шестьдесят.

— Я дважды была у нее, — говорит Рита Зюссфельд, — в ее доме, где весьма ценили свободное пространство в комнатах. Я брала у нее интервью, когда она получила от французов «академические пальмы»[7]. Она просила, чтобы я задавала только деловые вопросы и никаких личных.

— Актриса? — спрашивает Пундт. — Она была актрисой, эта Люси Беербаум?

— Биологом, — отвечает Хайно Меркель, — она была ученым с мировым именем. Она умерла почти два года назад. Умерла здесь, на нашей улице.

— Добровольно, — добавляет Марет, — да, Люси Беербаум умерла добровольно. Длительное голодание привело к полной потере сил, ее организм не способен был сопротивляться болезням.

— Она вызывала много споров как человек, — говорит Хайно Меркель, — она вызывала много споров как ученый, вот вам вполне современный пример из жизни.

Тут Хеллер, который до сей минуты даже имени Люси Беербаум не слыхал, пожелал на вполне законном основании узнать, по какой причине эта женщина голодала и даже умерла от голода. Хайно Меркелю, кажется, очень важно, чтобы никто другой не отвечал на этот вопрос: опустив голову, он торопливо бросает слова, нанизывает даты, мнения, события, выявляет стершиеся приметы, на которые просит обратить внимание, которые просит проанализировать.

— Все началось двадцать лет назад. Надо вам сказать, что Люси Беербаум родилась не в наших краях, родители ее, правда, жили несколько лет в этом городе, но сама Люси родилась в Греции, а приехала сюда двадцать лет назад. И жила здесь со своей экономкой Иоганной. В Институте генетики она руководила лабораторией. Долгое время в ее доме жили две племянницы, примечательные главным образом тем, что доказывали, какими различными чертами могут обладать родные сестры. Каждое утро Люси Беербаум — рассеянная, но неизменно дружелюбная — шла к трамвайной остановке и частенько запаздывала ответить на приветствие. Как и во что одеваться, она определяла только сама. Ее строгий и все-таки девически-нежный профиль мог послужить моделью для чеканщиков монет. Каждую среду вечером в ее доме происходили дискуссии. В кругу избранных студентов она обсуждала свои общественные и политические убеждения. Всем была известна ее исключительная скромность, ее повседневная домашняя жизнь шла словно между прочим. Когда в стране, где она родилась, власть захватили военные, она уволилась из института. А когда узнала, что друг ее юности и кое-кто из ее коллег арестованы и отправлены новыми властителями как политические заключенные на какой-то остров, она на свой лад выразила им свое сочувствие: поселилась в комнатке тех же размеров, что и камеры заключенных, жила в тех же условиях, что и заключенные. И хотя в институте нуждались в ее сотрудничестве, она отказывалась жить иначе, чем живет заключенный, как она это понимала. Врача, который ее пользовал, она не желала видеть слишком часто. Она отказалась от чтения книг, на письма отвечала очень редко, а если и отвечала, то количество слов в письме соответствовало количеству, разрешенному заключенным. Директора института она как-то попросила придерживаться времени, которое установлено для посещения заключенных.