Ответный темперамент - Анна Берсенева

Она хотела сказать, что не могла сидеть на месте, что ее выгнала из дому тревога, что вся ее жизнь стала такой же призрачной, как этот невыносимый ноябрьский пейзаж… Но ничего этого она сказать не смогла.

Сергей смотрел на нее зелеными прекрасными глазами, которые не выходили у нее из памяти, из снов. В его появлении была такая же невыносимость, какая была и в дожде, секущем лицо, и в ветре, сбивающем с ног.

– Как же ты вышла? – сказал он. – Ноги могла б тут на кочках переломать. Зачем ты одна?

С этими словами он сделал еще шаг к ней. Он был теперь совсем близко, его широкие плечи загораживали низкое небо. Ее потянуло к нему неудержимо, полжизни она отдала бы за то, чтобы прижаться к этим плечам, да что там полжизни, что ей было в таком жалком расчете – всю жизнь она отдала бы за это!

– Ты же замерзла, – сказал Сергей.

Он положил руку ей на плечо, уже притягивая ее к себе. Его рука обожгла Ольгу так, словно не было на ней ни куртки, ни свитера, словно она стояла перед ним голая.

И одновременно с этим жаром, который прошел сквозь нее в самую землю, как молния, пронзил ее ужас.

Это был тот самый ужас, который она почувствовала, когда смотрела на тонкий дубок у Андрея в руке и понимала, что все это стало ей теперь чужим и что невозможно ей жить на свете с этим чувством чужести, чуждости всего ее прежнего мира.

Она отшатнулась. Сергей не ожидал этого движения – его рука скользнула по Ольгиной мокрой куртке и упала с ее плеча.

– Чего ты, Оля? – растерянно произнес он. – Напугал тебя?

– Нет! – Она словно со стороны слышала, с какой глупой резкостью звучит ее голос, ее крик. – Не могу я этого!.. Невозможно это, Сережа!

– Что невозможно?

Его голос прозвучал почти испуганно. Наверное, вид у нее и вправду был пугающий: вся мокрая, истрепанная ветром, с прилипшими ко лбу прядями, с безумными глазами…

– Не могу я так жить! И не смогу. – Она заговорила быстро, лихорадочно, как будто болезнь, сидевшая глубоко у нее внутри, поднялась вдруг к горлу, к самым губам. – Я же не дура, Сережа, не девчонка семнадцати восторженных лет, понимаю, что ничего в этом особенного нету. Господи, да что у нас, девятнадцатый век, под поезд, что ли, надо бросаться? У половины моих подруг любовники, а у второй половины, может, только потому и нету, что найти не могут! И кому от этого плохо? Всем только хорошо! И им, и мужьям – отношения игривее становятся, все так говорят, и это правда, я уверена. Наверное, так и надо, во всяком случае, так возможно… Но я не могу! Не могу я так, понимаешь? Что это, глупость, замшелость моя, может, – не знаю! Но не могу. – Сергей смотрел на нее, и Ольга видела в его взгляде только непонимание и растерянность. Да и мудрено было понять смысл ее сбивчивых слов. – Мне не хватает беспечности, – сказала она уже спокойнее; ее вдруг охватило состояние сродни усталости, почти равнодушию. – Я не могу относиться к этому легко, вообще не могу легко перелетать из одного состояния в другое, играть с этим не могу. Вряд ли это достоинство. Во всяком случае, жить с этим тяжело.

– Не знаю я, Оля, – сказал он.

В его голосе звучала опаска. Она вдруг увидела себя со стороны: стоит растрепанная, мокрая баба посреди болота, несет какую-то невнятицу о том, что важно только для нее и ничего не значит для мужчины, особенно для этого вот мужчины, у которого плечи закрывают полнеба и дождинки блестят на лбу, как на скале…

– Я пойду, Сережа, – сказала она, отводя взгляд от его лица и от этих дождинок. – Пойду.

– Я тут в Чудцево приехал, – зачем-то, словно она спросила, что он делает здесь, проговорил Сергей. – Дедов дом хочу продать и комнату на Пироговке – может, на квартиру хватит. И так меня потянуло, Оля!.. Думаю, а вдруг она на даче сегодня, выходной же. Хоть под окном у нее постою, увижу ее, может… Давай я тебя провожу, – добавил он, видя, что она поворачивается, чтобы уйти. – Как же ты обратно одна?

– Не надо провожать, – сказала Ольга. – Здесь близко. Я минут пятнадцать всего от Тавельцева шла.

Она с трудом выговаривала эти слова, простые и пустые. Она чувствовала, что если постоит вот так перед ним еще хотя бы минуту, то уже не сможет уйти от него – бросится ему на шею, заплачет, закричит, сделает еще что-нибудь глупое, никчемное, безнадежное…

Она повернулась и быстро пошла обратно, скользя на кочках, но не спотыкаясь. Она старалась не спотыкаться, чтобы Сергей не догнал ее, не стал бы помогать.

Она шла и шла, удаляясь от него. Если бы она оглянулась, то, наверное, уже и не различила бы его силуэт в сгущающейся тьме. Но она не оглядывалась.

«Он шел, чтобы меня увидеть. Хоть под окном у меня постоять. – Эти слова Сергея били ее в виски и отдавались под веками яркими болезненными вспышками. – Он любит меня, хочет меня, он готов был просто стоять у меня под окном, хотя мне уже сорок лет и он моложе… Мне уже сорок лет, и никогда уже в моей жизни этого не будет, чтобы мужчина, молодой, весь сила и страсть – да-да, сила, страсть, молодость, ведь это именно так, – чтобы такой вот мужчина готов был стоять в дождь у меня под окном, лишь бы только меня увидеть… Это могло со мной быть, у меня могла быть такая вот любовь, а я отказалась от нее, сама себе в ней отказала, и ее у меня не будет. Никогда больше не будет такого в моей жизни. Господи, да что же это я наделала, чего ради, зачем?!»

Она задохнулась, остановилась, качнулась, она готова была обернуться, вернуться… Но вместо этого бросилась вперед. Она словно убегала от какой-то опасности, и от того, удастся ли ей убежать, словно бы зависела ее жизнь. И лучше ей было переломать ноги на этом болоте, чем не успеть, не суметь убежать – так она чувствовала.

Глава 25

Дом открылся впереди таким сиянием, что Ольге даже показалось, будто он охвачен пожаром. Она остановилась, тряхнула головой, провела рукой по ресницам. Они были мокрые от дождя и слез, и, может, это создавало иллюзию слишком яркого света в окнах? Но слезы сползли с ресниц, соединившись на щеках с уже упавшими раньше слезами, а окна дома сияли по-прежнему.

Ольга перешла через мостик и открыла калитку. В окнах первого этажа она издалека увидела мамин силуэт. Та стояла прямо, как всегда, но в ее не по-старчески стройной фигуре Ольге почему-то почудилась тревога.

Она пробежала по широкой дорожке, взбежала по ступенькам веранды. Входная дверь не была заперта и даже не была плотно закрыта, несмотря на холод, стоящий на улице.

Ольга распахнула дверь и увидела Нинку. Та сидела посреди комнаты на табуретке и была похожа на мокрую птичку. Нинка недавно купила себе смешную куртку – это был обычный пуховик, но прозрачный. В квадратных подушечках, из которых он состоял, видны были сиреневого цвета перья, которыми он был набит. Ольга улыбнулась, когда впервые увидела это экзотическое, вполне в Нинкином духе изделие.

И вот теперь ее дочь сидела на табуретке, как взъерошенная сиреневая птичка, и пол вокруг нее был мокрый. У Ольги даже мелькнула нелепая мысль, что это слезы натекли с Нинкиных щек на пол. Такого, конечно, не могло быть, но Нинка выглядела так не свойственно себе самой и поэтому так пугающе, что в голову могли прийти самые невозможные предположения.

– Нина! – воскликнула Ольга. – Что случилось?

Нинка молчала. Она даже не обернулась, когда Ольга вошла, и на голос ее не обернулась тоже, и на вопрос не ответила.

– Ты одна? – Ольга обошла вокруг табуретки и попыталась заглянуть Нинке в лицо. – Ты на чем приехала?

Заглянуть ей в лицо было невозможно: оно было опущено вниз и скрыто свисающими мокрыми волосами.

– Нина, разденься. – Голос Татьяны Дмитриевны звучал спокойно, но при взгляде на ее застывшую фигуру Ольге нетрудно было догадаться, чего стоит маме такое спокойствие. – У тебя куртка насквозь мокрая, надо высушить.

– Давай снимем.

Ольга присела перед табуреткой на корточки и протянула руку, чтобы расстегнуть «молнию» дочкиной куртки. И тут Нинка вдруг вскрикнула так пронзительно, так горестно, как будто Ольга собиралась ее задушить.

– Не-ет! – закричала она. – Я не могу-у! Так нельзя, нельзя, нельзя же!..

Она наконец подняла голову, и Ольга увидела ее лицо. Оно было искажено такой болью, как будто Нинку резали заживо.

Все, что заполняло болью ее саму, выветрилось мгновенно, забылось, вытеснилось страхом за дочь, да что там страхом, настоящим ужасом.

– Ниночка! – задыхаясь от этого ужаса, воскликнула Ольга. – Маленькая моя, да что с тобой?!

Она не называла дочку маленькой, кажется, с тех пор, когда та действительно была маленькой, кудрявой и резвой толстушкой, крепко целовала маму на ночь и тайком от нее вымогала у папы сладости. Выросшая Нинка давно уже презрительно фыркала в ответ на любую попытку родительской нежности, держалась с подчеркнутой независимостью и из детских привязанностей сохранила разве что любовь к сладкому.

– Он… Он… – трясясь от рыданий, проговорила она.