Управдом - Андрей Никонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не любишь ты Россию-матушку, Леня, — лениво ответил второй, вычищая из-под ногтей грязь серебряной зубочисткой.
— А за что ее любить, она-то нас не больно любит последние десять лет. Так зачем? Мы вроде все закончили, людей зачистили, на последнем деле взяли неплохие деньги. Что говорит твой человек в советской охранке?
— А что ему говорить, что надо, он знает, а что не надо, то и не надо. Главное, чтобы помогал, а не мешал.
— Ну так замочим его, дел-то, раз все равно заканчиваем.
— Что за жаргон, — тот, кого назвали Жоржем, поморщился. — Но да, убить его придется. И в том ты прав, что мутная водичка постепенно прозрачной становится, и из этой страны пора уезжать. Но не в Киев, нас там еще помнят, а в Санкт-Петербург, или как его сейчас называют большевики, Ленинград.
— И что мы там будем делать?
— А мы с тобой, Леня, станем командированными из Хабаровска служащими наркомторга и поедем с диппочтой прямо в Берлин в вагоне второго класса, закупать станки для пролетариата. Всего лишь за пятьдесят тысяч рублей, с каждого, правда. Не жалко таких денег?
— Нет, — Леня махнул рукой, — в Берлине свои нэпманы живут, и пожирнее этих. Значит, на круг получится сто пятьдесят тысяч продажным идейным чиновникам. А почему не через Дальний Восток в Японию или Харбин?
— Потому что все лезут через Дальний Восток в Харбин, если бы мы ехали налегке, то бежали бы вместе с ними, но у нас с тобой, Леня, от разгульной и веселой жизни одних только камушков скопилось на полтора миллиона рублей, что по нынешнему курсу составляет почти двести тысяч фунтов стерлингов, или почти шесть миллионов рейхсмарок. И последние деньги надо тоже в драгоценности перевести, а это требует времени.
— Тогда махнем в Москву.
— А вот в Москву нам пока нельзя, утихнуть там должно то, что мы взбаламутили. Так что завтра едем на фабрику, закупим мануфактуру для Пскова, так, чтобы ее недели две-три готовили, оформим командировочные пропуска. Мы с тобой тут кто? Простые коммерсанты, каких сейчас море, тут покупаем ткани и нитки, в Пскове продаем, комар носа не подточит. Документы в порядке, да и копать никто не будет, у местной власти сейчас проблем кроме нас хватает. Заодно попробуем найти то, что Панченко успел наменять и от нас утаить, там минимум пятьдесят тысяч в золотых червонцах, а это два пуда золота.
— Ты, Жорж, все продумал, — с оттенком восхищения сказал Леонид. — А как с этим быть, который Панченко голыми руками задавил?
— Выяснили же, случайный человек, только большой и сильный. На наживку не клюнул, молчит себе в тряпочку, с детишками возится. Умный человек, не лезет не в свое дело, было бы время, мы его переманили к себе или убили на всякий случай, но сейчас это уже не имеет значения. К тому же за ним сам знаешь кто наблюдает, если что случится, предупредит.
Большой и сильный человек рассекал просторы Рогожска на своем мотоцикле всю неделю, с одним воскресным выходным, с девяти утра и до двух дня, а потом еще час-два сдавал отчеты в коммунхозотделе — другие сотрудники только рады были ему помочь, по крайней мере видимость такую создавали. Коммерсанты за мотоцикл прозвали его «ревущий меч пролетариата», Травин прозвище узнал и в глубине души был доволен. Могли бы пердящим прозвать или воняющим бензином, но нет, уважительно получилось. И на личном фронте все наладилось пока, машинистка Люба про космомольский актив уже не так часто вспоминала, Зинаида Ильинична на работе почти оставила попытки придавить его грудью и мыслями временно вернулась от Травина в небе к сидящему прочно на руководящей жердочке Кацу.
А вот с детьми пока получилось не очень. Дамам средних лет в комнесе — комиссии по делам несовершеннолетних — на обаяние Сергея было начхать.
— Что вы от нас хотите, товарищ? — секретарь комиссии, женщина неопределенных лет и внешности, с усталыми глазами и артритными пальцами, часто моргала, пытаясь не заснуть. — Вы знаете, сколько у нас в уезде таких детей? У них есть один или двое родителей, дом, где жить, подумаешь, до зимы посидят на чердаке, или где они там сидят. Вроде одеты, в школу ходят, там горячее питание получают, от платы за учебу освобождены. В стране триста тысяч беспризорных сирот, вот кому мы помогаем в первую очередь. Их отправляем в детские дома или приемные семьи. Вы, может быть, хотите опеку над ними оформить при живых-то матерях? Тогда вам в отдел опеки, это следующая дверь по коридору.
— Нет, — испугался Травин. — Мне пока детей рано, я… В общем, хотел узнать, может, одежда какая есть или обувка для них?
— Только для круглых сирот. Товарищ, еще раз говорю, эти дети — не сироты, они из неполных семей.
— А как же Артоболевская?
И тут секретарь комиссии нехорошо задумалась. Тяжело встала, засеменила к шкафу с пачками мерзко-бежевых картонных папок, порылась там, достала одну.
— Елизавета Ильинична Артоболевская, — прочитала она. — Родилась в 1920 году. Отец — Илья Сергеевич Артоболевский, 1899 года рождения, русский, член ВКП(б), награжден орденом Красного Знамени РСФСР, погиб в гражданскую, мать — пропала при невыясненных обстоятельствах. Находилась на попечении Абрикосовых. Это же те, которых…
— Именно, — Травин торжествовал, как оказалось, преждевременно.
— Упущение, товарищ, вот ее обязательно надо передать в детский дом. Глаша, что у нас есть с местами?
— Мест нет, — не раздумывая, ответила женщина, сидящая за столом у двери, — можем подобрать семью приемную или в другой уезд отправить. С весны, как их на вокзалах ловить стали, ни одного свободного места.
— А с фондами?
— Сколько ей лет? — отозвалась ее соседка.
— Восемь будет в январе, — секретарь комиссии, казалось, забыла, что Травин вообще здесь стоит.
— Талоны на питание выделим, одежду — тоже, обувь зимняя будет в октябре, сейчас только летнюю можно поискать на складе.
— Зимнюю не надо, — решила секретарь, вышла из комнаты и вернулась с пожилой женщиной в вязаной кофте и в очках. — Знакомьтесь, товарищ Травин, это Клавдия Захаровна, начальник отдела опеки.
Та подошла к Сергею, оценивающе на него посмотрела, кивнула.
— Вот что, товарищ Травин, вы ведь в коммунхозотделе работаете? Временно девочка поживет с вами, месяц-полтора,
