Торговец пушками - Хью Лори

Из тона Ронни, да и из слов тоже я сделал вывод, что их отношения складываются не самым головокружительным образом, а посему придержал свое любопытство и сменил тему.

Мы удобно устроились на диване – кубики льда мелодично позвякивали в стаканах, – и я приступил к изложению чуть более полной версии событий, начиная с Амстердама и заканчивая Лайалл-стрит, но оставляя за кадром «Аспирантуру» с вертолетами. Однако даже в таком раскладе история получилась презанятной. В ней было полно отчаянно храбрых поступков, причем для полноты картины я добавил и того, чего не было, но очень даже могло быть, – просто чтоб не дать ее пылким восторгам угаснуть. Когда я закончил, она слегка наморщила лобик:

– Но папку-то ты так и не нашел? Вид у нее был явно разочарованный.

– Нет, не нашел. Но это вовсе не означает, что ее там нет. Если бы Сара действительно хотела спрятать папку в доме, понадобилась бы как минимум бригада сыскарей и целая неделя, чтобы обыскать дом как следует.

– Ну, в галерее я проверила, там точно ничего нет. Правда, она оставила кое-какие бумаги, но в основном все по работе. – Ронни прошла к столу и открыла свой портфель. – Зато я нашла ее дневник, если это хоть как-то поможет.

Я даже не знаю, шутила она или говорила вполне серьезно. Скорее всего, Ронни просто начиталась Агаты Кристи и искренне верила, что дневник жертвы – верное средство.

Но дневник Сары оказался исключением из правил. Это был простой ежедневник формата А4, в кожаном переплете, произведенный каким-то обществом по борьбе с кистозными фиброзами и мало что поведавший о своей хозяйке. Она очень серьезно относилась к работе, почти не ходила на бизнес-ланчи, не ставила кружочков вместо точек над буквой «i», но зато машинально рисовала мультяшных кошечек, разговаривая по телефону. Нельзя сказать, чтобы Сара активно планировала свою жизнь на ближайшие месяцы, а последняя запись вообще была весьма лаконичной: «ЧЭД OK 7.30». Просмотрев еще раз предыдущие недели, я обнаружил, что до этого с ЧЭД все было OK еще три раза: один раз в 7.30 и два – в 12.15.

– Есть какие-нибудь мысли, кто бы это мог быть? – спросил я у Ронни, показывая запись. – Чарли? Чез? Честер, Чарити, Чармиан?

На этом мой запас мужских и женских имен на «Ч» полностью иссяк. Ронни нахмурилась:

– А зачем было писать среднюю букву?

– Сам не пойму.

– То есть если имелся в виду, скажем, Чарли Дунс, то почему не написать просто «ЧД»?

Я опустил взгляд на страницу:

– Чарли Этерингтон-Дунс? Черт его знает. Тебе виднее.

– Что это значит?!

Ронни оказалась на удивление обидчивой.

– Прости, я лишь хотел сказать... ну, раз уж ты целые дни проводишь бок о бок с нелепыми типами вроде...

Я прикусил язык. По всему было видно, что Ронни мои шутки не нравятся.

– Да, и еще у меня нелепый голос, нелепая работа, и мой дружок работает в Сити.

Она вскочила и пошла плеснуть себе еще водки. Мне она добавки не предложила, так что у меня сложилось ощущение, будто я расплачиваюсь за чужие грехи.

– Послушай, я не хотел тебя обидеть. Честное слово, я не имел в виду ничего обидного.

– Я ничего не могу поделать со своим голосом, Томас. И со своей внешностью тоже!

Она наполнила рюмку и протянула мне.

– И не надо ничего делать! У тебя замечательный голос, а выглядишь ты еще лучше!

– Ох, перестань, пожалуйста.

– Буквально через минуту, – сказал я. – Слушай, а чего ты так завелась?

Глубоко вздохнув, Ронни села на место.

– Да потому что меня это бесит – вот почему. Половина моих знакомых вообще не воспринимает меня всерьез из-за моего голоса, а другая половина, наоборот, относится ко мне серьезно исключительно из-за моего голоса. И со временем это начинает раздражать.

– Ну, может, это прозвучит немного льстиво, но лично я отношусь к тебе очень серьезно.

– Правда?

– Святая правда! Чрезвычайно серьезно. – Я немного выждал. – И мне абсолютно неважно, что ты самая обычная выпендрежница.

Она смотрела на меня довольно долго, так что я даже начал подумывать, уж не ляпнул ли опять что-то не то и не полетит ли в меня что-нибудь увесистое. Но тут она неожиданно расхохоталась, и я почувствовал себя гораздо лучше. Надеюсь, она тоже.

Около шести часов зазвонил телефон, и по тому, как Ронни держала трубку, я понял, что звонит ее дружок – известить о времени своего визита. Она не отрывала взгляда от пола и то и дело «дакала» в трубку – то ли потому, что рядом был я, то ли из-за того, что их отношения уже перешли в такую стадию. Я подобрал куртку и отнес свой стакан на кухню. Вымыл и тщательно вытер – на тот случай, если она вдруг забудет сделать это сама, – и как раз ставил стакан в буфет, когда вошла Ронни:

– Ты еще позвонишь?

Она выглядела немного грустной. Наверное, я тоже.

– Конечно.

Я оставил ее шинковать луковицу, готовясь к возвращению своего товарного брокера, и сам закрыл за собой дверь квартиры. Судя по всему, уговор был такой: она готовит ему ужины, а он ей – завтраки. Учитывая, что Ронни относилась к разряду людей, для которых пара грейпфрутовых долек – уже верх кутежа, он явно не остался в накладе.

Честное слово. Такие уж мы, мужики.

Такси доставило меня в Вест-Энд по Кингз-роуд, и в половине седьмого я уже околачивался перед зданием Министерства обороны. Двое полицейских пристально наблюдали за моими хождениями взад-вперед, однако я предусмотрительно запасся картой и одноразовым фотоаппаратом и с предельно бестолковым видом снимал голубей – дабы как можно меньше напрягать полицейские мозги. Гораздо больше подозрений я вызвал у продавца в сувенирной лавке, потребовав карту, причем абсолютно неважно, какого города.

Больше никаких подготовительных мероприятий я не проводил, и уж естественно, мне не хотелось, чтобы мой голос засекли по входящим звонкам в министерстве. Я делал расчет на то, что О’Нил – типичный трудоголик, и первая же рекогносцировка подтвердила, что я прав. Седьмой этаж, угловой кабинет. Керосинка полуночника О’Нила пылала вовсю. Казенный тюль, украшающий окна всех «засекреченных» правительственных зданий, возможно, и способен защитить от телеобъективов, но не в состоянии скрыть свет из окна, который прекрасно виден с улицы.

Давным-давно, еще в безрассудные времена «холодной войны», в какой-то из контор, надзирающих за вопросами безопасности, нашелся умник, издавший предписание не выключать свет в кабинетах, являющихся «потенциальной мишенью», все двадцать четыре часа в сутки: якобы тогда вражеские агенты не смогут отследить, кто, где и как долго остается на работе. Поначалу идею встретили одобрительными кивками и похлопываниями по спине, а многие даже завистливо шептали, что, мол, «этот Каррутерс далеко пойдет, помяните мое слово», – пока на коврики у дверей соответствующих финотделов не шлепнулись первые пухлые конверты со счетами за электричество. После чего новой идее – на пару с Каррутерсом – было быстренько указано на дверь, причем в весьма грубой форме.

О’Нил вышел из министерства ровно в десять минут восьмого. Кивнув охранникам, полностью его проигнорировавшим, мой подопечный окунулся в сумерки Уайтхолла. Он помахивал портфелем, что само по себе уже было странно: никто никогда не разрешил бы ему вынести из здания что-то важнее пары обрывков туалетной бумаги. Хотя, возможно, О’Нил из тех чудаков, что таскают портфели просто для солидности. Не знаю.

Я дал ему несколько сотен ярдов форы и только тогда направился следом. Мне потребовалось немало усилий, чтобы сдерживать шаг, поскольку О’Нил загребал ногами необычайно медленно. Казалось, будто он наслаждается погодой, – вот только повода к подобному наслаждению не было.

Лишь когда он пересек Мэлл и подбавил прыти, до меня наконец дошло, что он просто прогуливается. Эдакий уайтхоллский тигр, рыщущий в поисках добычи, – хозяин над всем, что попадает в поле его зрения, посвященный в страшные тайны государства, каждая из которых сразила бы наповал любого из остолопов-туристов, узнай он (или она) ее. Но после того как джунгли остались позади, а впереди открылись просторы обычной саванны, действо перестало иметь особый смысл и О’Нил перешел на обычный шаг. Это был человек, достойный сочувствия, – найдись у вас время на сочувствие.

Не знаю почему, но я ожидал, что он отправится прямо домой. Я живо представлял себе домик с террасой где-нибудь в Патни и многострадальную женушку, что встретит его рюмкой хереса и запеченной треской, а затем вернется к утюгу и его рубашкам. Сам же О’Нил, устроившись перед телевизором, примется похрюкивать и качать головой, будто лишь одному ему известен тот истинный и мрачный подтекст, что скрывается за каждым словом диктора новостей. Однако вместо этого О’Нил проскакал по ступенькам мимо здания Института современного искусства, направляясь к Пэлл-Мэлл и клубу «Травеллерз».[10]