Святая и греховная машина любви - Айрис Мёрдок

В последнее время Монти был склонен скорее вернуться в школу, чем, скажем, купить роскошную виллу во Франции, осесть на ней и опять пытаться написать что-нибудь стоящее. Никакой переоценки ценностей и никаких новых взглядов на так называемую «роль личности в обществе» это, разумеется, не означало. Юношеские крайне правые убеждения увяли вместе с юностью. Спасибо хоть, тогда у него не хватило энтузиазма на то, чтобы окончательно превратиться в «реакционера» — теперь бы он себя за это презирал. Мило Фейн, жалкий отпрыск «рокового юноши», оказался циником, гедонистом-отшельником и скрытым садистом. Сам Монти видел в учительстве лишь временную меру, новую уловку для достижения старой цели. Целью была простая и открытая жизнь. С оксфордских еще времен он так демонстративно ненавидел всякую фальшь и притворство (не брезгуя, впрочем, возможностью отточить свой стиль за их счет), что у его друзей-радикалов, судя по всему, сложилось чересчур высокое мнение о его интеллекте. В нем и сейчас сохранилось стремление к прямоте и прозрачной ясности высказывания; но эта ясность никак не хотела вписываться в рамки его собственной жизни. Вписать ее, соединить жизнь с идеалом — в этом и заключалась цель его коленопреклоненных медитаций, но и тут, как нарочно, было полно загадок. В конце концов, дух вернее греха избавляет человека от моральных оков. Чего же ищет он, Монти, — правды, спасения или добродетели? Иногда ему казалось, что эти три дороги безнадежно расходятся в разные стороны, а если и пересекаются, то лишь в какой-то страшно удаленной конечной точке, до которой ему все равно никогда не добраться. Иногда казалось, что ему нужно лишь знание или, еще проще, власть. А одно время он воображал, что ему требуется только внутренняя дисциплина, что она поможет ему добиться желаемого. Но эта дисциплина, кажется, ничему не помогла, только вытравила из него последние крупицы естественности и joie de vivre.[15]

Перманентное стремление избавиться от своего «я» доходило до идиотизма. Годами стоять на коленях и пытаться сконцентрировать сознание в точке ниже пупка — это же бред, чушь, восточная ахинея! Как Софи издевалась над ним! Да, если угодно, мир бессмыслен и жалок, в нем нет истинного достоинства, нет ничего, кроме хаоса и снов, но зато какой тонкий, какой гениальный обман — сделать бессмыслицу смыслом и плотью своего существования! Пусть он бездарный художник, но один талант, присущий каждому художнику, в нем все же есть: талант обманщика. Лучше уж жить, как живут все — лавируя, томясь, услаждая плоть, чем в конце концов найти все то же самое на вершине собственного духа. Лучше отдаться очищающему страданию и попытаться оправдать свое существование хоть чем-нибудь (любовью, например), чем так выворачивать наизнанку собственное естество.

Но время шло, а Монти снова и снова опускался на колени, и прикрывал веки. Умерла Софи, но и пронзительная боль утраты почему-то не изменила этой части его жизни, словно связь с каким-то запредельным миром все-таки была, словно она уже стала непрерываемой. Вероятно, часть его самого, связанная с упомянутым миром, оказалась бесконечно мала — вот почему он не испытывал облегчения, вот почему озарение опять не приходило. Но ни боль утраты, ни боль вины не мешала ему привычно стремиться туда. Что ж, хоть на это его «машины» хватило.

— Монти! Монти, с тобой все в порядке?

Монти очнулся. В мавританской гостиной горела одна лампа, в черном прямоугольнике открытого настежь окна лил дождь. Тяжелые капли били по карнизу, по подоконнику. Такое чувство, будто бьют меня, — мелькнуло у Монти. На ковре под окном уже расплылось мокрое пятно. Блейз стоял рядом, смотрел на Монти сверху вниз. Монти качнулся, медленно встал и посмотрел на часы. Почти полночь. У Блейза не было привычки являться в гости в такое время, тем более без предупреждения. Наверное, он просто проходил мимо по улице, увидел свет и завернул.

— Ты промок насквозь, — сказал Монти.

Вид у Блейза был совершенно безумный, лоб и уши облеплены мокрыми темными прядями.

— Ты что, медитировал?

— Скорее вздремнул немножко. — Об этой части своей жизни Монти никогда не разговаривал с Блейзом серьезно, только отшучивался. — Подожди, сейчас я включу обогреватель и принесу тебе полотенце.

Сходив за полотенцем, он закрыл окно и задернул штору. Шум дождя сразу сделался далеким. Блейз прижал полотенце к лицу, постоял так немного и начал вытирать волосы.

— Что-нибудь случилось? — спросил Монти.

— По-моему, все кончено, — упавшим голосом сказал Блейз.

С минуту Монти молча его разглядывал, потом спросил:

— Хочешь виски?

— Нет, спасибо.

— Так что произошло?

— Люка приходил в Худхаус. Он был здесь. Стоял на лужайке перед домом.

— Я его видел, — сказал Монти. — Странно. Почему-то мне даже в голову не пришло, что это он.

— Ты видел его?

— Да. Пару дней назад, вечером. Он стоял под акацией и смотрел на дом.

— О Боже. Значит, конец. Или нет? Наверное, да. Я плохо соображаю, извини.

— Сядь-ка. Садись, садись. Как Люка сюда попал, откуда он узнал?

— Забрался тайком в мою машину и приехал.

— Что Эмили говорит?

— Она ничего не знает.

— Тогда откуда ты знаешь?

— Мне сказала ее домработница. А ей Люка. Сначала я думал, это все детские фантазии. Но нет. Он рассказывал ей, что тут много собак. Впрочем, какие фантазии, ты же его видел. Значит, все, конец.

— Пока, по-моему, твой сын ведет себе вполне корректно. Не барабанит в дверь и не спрашивает папочку. Хотя, полагаю, совсем исключить такую возможность нельзя.

— Нельзя. Но дело не в этом… не только в этом. Понимаешь, барьер рухнул, его больше нет…

— Ты выпил?

— Да. Было два мира, и вдруг — оказывается, один…

— Думаю, ты и раньше допускал такую возможность. Что собираешься делать?

— Я должен рассказать обо всем Харриет. Но я не могу, не мо-гу!.. И Дейвиду. Это конец, я перестану существовать для них обоих.

— Ты их недооцениваешь.

— Но все же ясно, правда? Мне придется им сказать — пока Люка не начал спрашивать папочку. Ну скажи, так или не так?

— Да, ситуация, — сказал Монти. — Скорее всего, так. Придется. Но давай рассуждать вместе. Предположим, что ты уговоришь Люку помалкивать…

— Это если бы он был разумным существом. А он — слепая сила природы. Невозможно предсказать, как он поведет себя в следующий момент.

— Мне всегда казалось, что силы природы предсказуемы. В отличие от разумных существ. Но, в конце концов, он же всего-навсего маленький ребенок.

— Он дьявол, а не ребенок. Он явился, чтобы меня погубить… То есть он, конечно, ни в чем не виноват…

— Ладно, давай по порядку. Будем считать, что Люка — это злой рок и что с ним ничего нельзя поделать. Теперь о тебе. Ты не находишь, что в глубине души тебе все-таки хочется признаться?

— Нет!

— Но это ведь такая тяжесть. Сбросить ее — вдруг немного полегчает, а?

— Нет, нет! Это все абстракции, а мне сейчас надо решить, говорить завтра утром Харриет или…

— Не думай о решении, — сказал Монти. — Думай о том, что будет после. В конце концов, мы все это уже обсуждали, так что мысль эта для тебя не нова…

— Нет, новая, потому что раньше я не представлял, просто не мог вообразить, как это все будет. Лицо Дейвида, слезы Харриет… О Господи!..

— Ну, ну, давай без трагедий. Постарайся рассуждать здраво. Ситуация, конечно, непростая. Скажу честно, я заинтригован. Но мне почему-то кажется, что не все так плохо. Тебя как бы вынуждают сделать то, что ты и так должен сделать. Ты всегда говорил, что рано или поздно с обманом придется кончать, — так почему не сейчас? Как раз подходящий момент.

— Слушай, ты не человек, а исчадие ада! Мы с тобой об этом уже говорили. Что, по-твоему, я должен сделать? Разрушить счастье Харриет, да?

— Ты уже его разрушил.

— А у Дейвида как раз экзамены на носу. Конечно, когда-нибудь придется рубить узел, но почему именно сейчас? Ведь нет никакой особой причины…

— Есть причина — Люка. И скажи спасибо, что жизнь подталкивает тебя к верным решениям.

— Никто меня никуда не подталкивает. Ты же сам говорил, с Люкой можно… Я попрошу его, и он никому ничего… О Боже, как я себе противен.

— Ты так говоришь, будто ты только что совершил грехопадение — а ведь все это было давным-давно. Сейчас надо думать о том, как лучше сделать, чтобы всем было хорошо. Почему, например, ты совсем не думаешь о Харриет?

— С тех пор как выяснилось про Люку, я только и думаю что о Харриет и о Дейвиде…

— Ты думаешь о себе. А теперь постарайся представить… — Нет, нет, не могу!..

— …что ты сказал Харриет. Что она сделает? Что вообще она может сделать в такой ситуации? Ничего. Ей придется смириться. Она не потребует у тебя развода, и ты это понимаешь.