Святая и греховная машина любви - Айрис Мёрдок

Монти дочитал письмо до конца и сразу же порвал. Раньше, еще до его женитьбы, миссис Смолл тоже писала своему сыну любовные письма. Когда появилась Софи, тон ее посланий резко переменился — что, по-видимому, должно было восприниматься им как своего рода наказание. Теперь миссис Смолл могла снова вернуться к любовно-эпистолярному жанру, снова упиваться чувственным потоком. Бог есть мать, мать есть Бог. Лиони никогда не любила своего мужа-священника глубокой и полной любовью, видимо приберегая свои чувства на какой-то более важный случай. Замужество оказалось для нее разочарованием как в социальном, так и в эмоциональном плане. Она просто честно играла в религию, точно так же как сейчас честно играла в благотворительность. Эротика и мистика любви приоткрывались миссис Смолл только через сына. Его литературный успех и слава казались ей достойным венцом ее собственной жизни.

Монти, несмотря ни на что, всегда поддерживал связь с матерью. Он не опускался до поддакиваний, когда Софи начинала перемывать косточки своей свекрови, хотя иногда смеялся над ее колкостями (которые показались бы, пожалуй, злыми до неприличия, не будь они высказаны в такой остроумной форме). Его не устрашала великая машина материнской любви, урчавшая теперь вдалеке от него. Он не то чтобы не чувствовал ее вибраций, но не обращал на них внимания: не видел, не слышал, не понимал намеков. Еще в детстве он с редкостной для маленького мальчика прозорливостью понял, что мать может убить его одной силой своей любви, как огромная свиноматка может по нечаянности задавить весь свой приплод. Ребенок начал понемногу отдаляться от матери, на Лиони повеяло едва заметным холодком. Ее охватил смертельный страх, который она постаралась скрыть. Монти почувствовал этот скрытый страх, но держался стойко. Следя друг за другом напряженно, как соперники перед схваткой, они как бы медленно, молча двигались по кругу. Где-то внутри этого молчаливого напряжения и появился маленький эмбрион, зародыш Мило Фейна.

Монти лежал на траве у себя в саду. Послеобеденное солнце уже выжгло своим горячим золотом всю небесную голубизну и теперь взялось за листву деревьев, пробивая зелень иглами и звездами ослепительного света. Где-то очень далеко, идеально обрамляя тишину, куковала кукушка. Под лиственным пологом было жарко, душно, пахло сеном. От стога в углу сада расплывался упоительный запах прели и гари, казалось, еще немного — и сено загорится. Было ощущение, что скоро может начаться гроза, но пока в густом сладковатом воздухе клубилась идиллическая безмятежность. Трава, успевшая отрасти после покоса, зеленела буйно, как в начале лета. Она тоже была прогрета солнцем, но на ощупь казалась прохладной. Монти лежал на животе, подперев руками подбородок. Он был без пиджака, но все равно обливался потом. Рядом, вытянувшись на спине, лежал Дейвид, в купальных трусах и цветастой пляжной рубашке. Время от времени они негромко беседовали.

— Мне приснилось, что по комнате кружила летучая рыба, — говорил Дейвид. — Она была голубая и кружила у меня над головой. Я очень за нее волновался: мне казалось, что ее нужно поймать и посадить в воду, иначе она умрет, и я все время бегал за ней с сачком. Потом я вдруг оказался в нашей школьной часовне, а рыба перестала кружить, спустилась вниз — плавно, как птица, и улеглась на алтарь…

Красивый мальчик, думал Монти. Свет юности вожделен и прекрасен. Зачем человек осужден на увядание плоти, на угасание этого изначального огня? А он сам — как бездарно и безрадостно он растратил годы своего горения! Притворялся, лицемерил, корчил из себя какого-то «рокового» героя — зачем? Чтобы произвести впечатление на глупцов вроде Эдгара Демарнея? Не отдавал себя до конца ни любви, ни познанию. Краткие его любовные романы замыкались на нем же самом. Возможно, война с Лиони подточила его силы еще в детстве. Возможно, тот угаданный им материнский страх слишком рано внушил ему неправедное сознание собственной власти. Не удивительно, что Мило Фейн, безжалостный убийца, не умевший улыбаться, стал его возмездием и могилой его таланта. До Софи он жил наполовину, его вторая половина была мертва. Только неотразимая самовлюбленность Софи, ее лучезарная энергия, ее способность отдаваться радости целиком, без остатка, — только она наполнила его жизнь светом, дала ему силы, чтобы стерпеть боль от ударов, наносимых ею же. Иногда он чувствовал себя вечной жертвой, которую убивают лишь затем, чтобы тут же воскресить для новых страданий. Если бы не эта проклятая ревность, думал он. Он бы давно уже избавился от Мило, и бездумная, беспечная, сияющая Софи превратила бы его в нормального человека, в художника. Если бы ревность не обезобразила его прекрасную любовь еще до того, как ее обезобразила смерть. Если бы он мог быть не таким, каким был, и вести себя не так, как вел, а как-то иначе. Он пытался, медитировал. Не помогло, увы. Неужели это его судьба — вступить в жизнь Мило Фей-ном, покинуть ее Магнусом Боулзом?

— Сновидения — такая удивительная вещь, правда? — говорил Дейвид. — В них все красиво, не как в жизни. Даже какая-нибудь гадость — и та выглядит во сне совсем по-другому. А в жизни на нее, может, и смотреть противно — как на собак во время кормежки.

— Да, нашим сновидениям присуща иногда наивная чистота и свежесть, — сказал Монти. — Только не надо требовать от них слишком много, и не надо копаться в них и искать каких-то объяснений.

— Как мой отец?

— Пусть они прилетают и улетают, как птицы.

— Вы не верите в «бесконечные глубины сновидений, из которых рождается сама жизнь»? Это из последней статьи моего отца.

— Нет, — сказал Монти. — Сновидения — это сказочки, которые люди рассказывают друг другу за завтраком.

— Подождите, вы что, правда думаете, что нет никаких глубинных причин, никаких механизмов, которые всем управляют? Думаете, все это ровно ничего не значит?

— Смотря что ты подразумеваешь под «глубинностью».

— «Смотря что» — кажется, то же самое вы говорили о религиозных образах.

— Религиозные образы суть в некотором смысле порождения эстетики, — сказал Монти. — Ведь кто-то их создавал. Но нужны они нам для того же, для чего и сновидения.

— О чем вы? Я не совсем понимаю.

— О гигиене нашего «эго». Удачная религия дает каждому сознание собственной невинности и рецепт счастливой сексуальной жизни.

— Каждому — даже какому-нибудь отшельнику или аскету, который сидит себе на столбе и медитирует?

— Этому в первую очередь.

— Мой отец говорит, что в основе религии лежит потребность в самобичевании.

— У твоего отца на многое имеется своя излюбленная точка зрения. Какие-то стороны религии связаны с самобичеванием, какие-то нет. Религия — штука сложная.

— Так вы не верите в религию, Монти?

— В такую нет.

— А в какую верите? В какую-нибудь по-настоящему глубокую?

Монти ответил не сразу. Обсуждать все это с Дейвидом не хотелось. Лишь юношеская непосредственность собеседника делала возможным подобный разговор, но она же делала его бессмысленным. Можно было, конечно, изречь какую-нибудь глубокомысленную полуправду, но тоже не хотелось. Объяснить такие вещи по-настоящему невозможно, потому что по-настоящему такие вещи необъяснимы.

— Варрон говорил, что многие боги вымерли от забвения.

— И что?

— Когда все боги будут преданы забвению и вымрут, тогда, возможно, начнется настоящая религия.

— Не совсем понимаю. А как же Христос? Он так меня мучает.

— Не обращай на него внимания. Он пройдет, как проходит все. Как радуга.

— Скорей бы уже, — сказал Дейвид. — А, кстати, он, кажется, тоже был в моем сне. Стоп, а кто же он был? Тот, который бегал с сачком за летучей рыбой, когда потом мы вместе оказались в часовне, — или сама рыба?

Монти молча разглядывал руку Дейвида, лежавшую на траве. Тонкие светло-золотистые волоски росли сначала вниз, а ближе к внешней стороне руки плавно загибались кверху; сквозь нежную, почти белую кожу локтевой ямки просвечивали голубые вены. Монти вдруг захотелось наклониться вперед, припасть к этой влажной ямке, ощутить губами горячую пульсацию крови. Софи больше нет, думал Монти, а мне хочется поцеловать руку этого мальчика. Может быть, это первый несуразный знак возвращения к жизни? Тогда лучше уж совсем не возвращаться. Впрочем, возразил он сам себе, почему это обязательно должен быть знак? Скорее всего, он ничего не значит, или, точнее, не имеет значения, как Дейвидов Христос. Я должен как-то продержаться, должен вытерпеть все это, иначе меня ждет удел Магнуса — белое яйцо.

— А может, разбавлять? — спросила Харриет. — Подливать постепенно больше и больше воды, тогда виски получится меньше.

— Мне просто придется пить больше воды, чтобы получить то же количество виски, — сказал Эдгар. — Понимаешь, организм хитрый, его не обманешь.