Святая и греховная машина любви - Айрис Мёрдок

— Если я скажу Эмили, что собираюсь сказать Харриет… мне же, вероятно, придется это сделать. Или, по крайней мере…

— Послушай, я никогда никаких советов тебе не давал и не даю…

— Давал, и сейчас даешь… Так напишешь для меня это письмо?

— Напишу, напишу…

— Мне уже гораздо лучше. Интересно, почему?

— Потому что ты теперь видишь перед собой конкретные задачи, которые, впрочем, тебя ни к чему не обязывают. А может, ты просто решил, что разговаривать с Харриет вовсе не обязательно.

— А ты думаешь, что обязательно?

— Я думаю, да.

— Пожалуй, ты прав, к Эмили лучше идти вдвоем.

— Кстати, не говори, пожалуйста, Харриет, что мне давно известно про вас с Эмили. Пусть она думает, что я только что узнал.

— Ara, я вижу, ты тоже забеспокоился, как бы о тебе плохо не подумали.

— Ей будет неприятно узнать, что я столько времени ее обманывал.

— О Боже. А Магнус Боулз? С ним-то что делать?

— Ничего. Пусть пока остается.

— То есть — не говорить Харриет, что он химера?

— Зачем? Хватит ей кошмаров и без этого низкопробного вранья.

— Никогда не мог понять: то ли ты такой законченный циник — то ли наоборот. Твой Магнус — единственная изюминка во всей этой пошлятине. Скажи правду, Монти, я ведь всегда казался тебе пошляком, да?

— Я бы не стал изъясняться в таких терминах…

— А, к черту термины! Я пошляк, и все мои грехи — пошлятина самого низкого пошиба.

— Что касается грехов, то тут важен сам факт, а не пошиб, как ты выражаешься. Сомневаюсь, чтобы Харриет…

— Ты, может, собрался в будущем выступить в роли ее утешителя? Тогда…

— Ты прекрасно знаешь, какие у меня сейчас виды на будущее. Скажи спасибо, что я еще в состоянии выслушивать тебя и что-то тебе отвечать.

— Прости. Прости меня, Монти. Ты единственный помогал мне все эти жуткие годы. Ты мой учитель и мой аналитик. Я тебе благодарен, правда. Так что мы решили?

— Решили, что ты идешь спать. Я пишу черновик письма. А завтра мы с тобой вместе едем к Эмили.

— Собаки разгавкались, сволочи. Вдруг я поднимусь сейчас к себе, а у меня в постели — Люка? А что, он у нас большой любитель розыгрышей. Интересно, выживу я или не выживу? Свихнусь или не свихнусь? Все-таки душа человеческая такие потемки — науке век не разобраться. А тут еще мораль под ногами путается, совсем не поймешь, что к чему. Господи, как же я пьян. Интересно, я когда-нибудь выучусь на доктора?

— А почему нет? Это же важно для тебя? Вот и цепляйся крепче за все, что тебе важно. Любовь Харриет ведь тоже важна. Она даже еще важнее.

— Знаешь, что сказала Харриет про Мило Фейна? Что он совсем разнюнился и превратился в сентиментального моралиста.

— Она так сказала? Ну что ж. Мило кончился, его больше нет. Все, теперь уходи. Не говори Харриет про нас с Магнусом. И, пожалуйста, не надо меня потом за все это ненавидеть, ладно? Ну, иди, иди, спокойной ночи. Нет, подожди минуту. Вот, возьми мой зонтик.

Дверь открыла Пинн, о существовании которой Блейз, как он понял только сейчас, вообще забыл сказать Монти. Он также понял, что Монти принял Пинн за Эмили и что она, пожалуй, ему нравится. Пинн зарозовела и улыбнулась.

— Это Констанс Пинн, подруга Эмили, — торопливо проговорил Блейз.

С того самого момента, когда Пинн рассказала ему о тайных поездках Люки, Блейз жил в каком-то фантастическом мире. Он едва узнавал себя, будто все внутри него вдруг резко переменилось. Из всех посещавших его мыслей необременительней всего была мысль о смерти. Не то чтобы он вознамерился покончить с собой — хотя, конечно, подумывал и об этом, — но словно понимал: как тут ни крути, что ни выбери, долго он так не протянет. Неутихающая душевная боль разрывала его на части, как физическая. Оставаясь в одиночестве, он начинал стонать вслух. Он старался не задумываться над тем, как поведет себя Харриет, когда он скажет ей обо всем; а задумываясь, ужасался: оказывается, он почти ничего не знает о своей жене. Их брак оказался таким благополучным, что Блейз ни разу не имел случая наблюдать ее в мало-мальски экстраординарной ситуации. Счастливый характер Харриет, лежавший в основе этого благополучия, в чем-то по-прежнему оставался для Блейза загадкой. Что сделает Харриет? — спрашивал он себя и тут же отметал вопрос как несущественный. Весь ужас состоял не в том, что она сделает, когда узнает, а в самом ее знании. Как только она узнает, думал Блейз, мой мир перевернется. И как тогда будет выглядеть ее лицо, с этим знанием в глазах?

На Пинн был легкий элегантный костюм — зеленый льняной жакет с юбкой — и шелковая белая блузка. В дверях гостиной появилась Эмили, сменившая наконец-то свои старые брюки с джемпером на черное с синим платье (Блейз его терпеть не мог) с зигзагообразными разводами и глубоким квадратным декольте. Сбоку от декольте красовалась итальянская камея (ее действительно брала Пинн, но потом вернула), которая, во-первых, была приколота не на месте, почти у самой проймы, а во-вторых, расстегнулась и теперь неэстетично покачивалась на кончике булавки. Невольно взглянув на обеих женщин глазами Монти, Блейз вынужден был признать, что по части элегантности Эмили явно уступает своей подруге. Обе, разумеется, наряжались не для Блейза, а в честь волнующей встречи со знаменитым писателем. По телефону Блейз предупредил о том, что в одиннадцать он заедет ненадолго вместе с Монтегью Смоллом, но больше ничего не объяснял. Сейчас было ровно одиннадцать. Какая она худенькая, маленькая, думал Блейз, глядя на Эмили, — совсем пигалица. В черных волосах кое-где уже просвечивает седина.

— Это Эмили Макхью, — произнес он каким-то неопределенным тоном, будто констатируя факт, а не представляя хозяйку гостю.

Эмили улыбнулась, сверкнув полоской розовой помады на зубах. Камея наконец упала. Эмили быстро подхватила ее с пола и положила на стол.

— Пожалуйста, присаживайтесь. Пинн, будь добра, принеси бутерброды.

Маленький бамбуковый столик был накрыт праздничной белой скатертью с кружевной каймой. Монти с улыбкой опустился на стул с прямой спинкой, поднял с пола Бильчика и стал гладить его с нажимом, как гладят собак. Бильчик терпел, кося на гостя недобрым глазом. Блейз уселся на другой стул, Эмили на подлокотник кресла, Пинн, уже вернувшаяся с кофе и бутербродами, стояла возле стола, как прислуга, и тоже улыбалась.

— Может, хотите чего-нибудь выпить? — спросила Эмили у Монти. — То есть не вместо кофе, а кроме. Херес, например?

— Спасибо, кофе вполне достаточно.

— Не мешает вам мой котик? У вас дома есть кошки?

— Нет, но я хорошо к ним отношусь.

— Я прочла все ваши книги, — сказала Пинн.

— Мы как раз сейчас смотрим по телевизору ваш сериал, — заметила Эмили, разливая кофе. — Ужасно интересно. Сценарий тоже вы писали?

— Частично.

— По-моему, Ричард Нейлсуэрт просто вылитый Мило. Вы сами его выбирали? — спросила Эмили.

— Нет, это без меня. — Улыбка висела у Монти на губах, как приклеенная. В белой сорочке, узеньком шелковом галстуке цвета индиго и безупречном черном костюме в мелкую крапинку, он был похож на состоятельного щеголеватого священника из восемнадцатого века.

— Говорят, он голубой? — спросила Пинн, которая теперь стояла за креслом Эмили, прямо напротив Монти.

— Не знаю.

— Да нет, не может быть, — сказала Эмили. — В нем нет ничего бабского. Это всегда видно по тому, как человек движется. Вы, наверное, сейчас пишете следующего Мило?

— Сейчас нет.

— А с чего вы начинаете, когда хотите написать книгу? — спросила Пинн.

— Я должен кое-что тебе сказать, — Блейз смотрел на Эмили.

— Мне уйти? — спросила Пинн. От слов Блейза в гостиной вдруг как-то резко похолодало.

— Нет, — ответил он. — Пусть будет свидетель. Двое свидетелей.

Монти перестал улыбаться и перестал гладить Бильчика.

Эмили сидела выпрямившись. Машинально она дотянулась до своей камеи и прижала ее гладкой стороной к щеке. Синие глаза смотрели на возлюбленного строго, почти угрюмо, она вдруг необыкновенно похорошела.

— Монти, — начал Блейз и сам себе удивился: с чего это он вдруг обращается к Монти? — То есть… — Он снова повернулся к Эмили. — Я решил рассказать обо всем своей жене. — Он хотел сказать «Харриет», но в последний момент вдруг передумал и произнес: «жене».

Эмили была великолепна. В лице ее ничто не дрогнуло, даже устремленный на Блейза взгляд остался задумчиво-сосредоточенным, словно перед ней был шахматный этюд, а не человек.

Помолчав немного, она спросила:

— Почему?

Этот вопрос, пожалуй, можно было предвидеть, но Блейза он застал врасплох.

— Потому что это необходимо… то есть, я хочу сказать, пора… Потому что я так больше не могу. — Он все еще сомневался, говорить или не говорить Эмили насчет Люки, но теперь решил, что не стоит. Все и без Люки было достаточно скверно.