Повелитель разбитых сердец - Елена Арсеньева

Я хихикаю, оценив каламбур. Все-таки мы стоим именно на улице Монторгей.

– Короче, Сафо – Марта. Лицо Фаона теперь известно всему Парижу. Раньше он был просто красавчик по имени Борис Ковальски (хотя на самом деле – Ковалев, он не поляк, а русский) и подвизался на подиумах. Сначала все решили, что это – очередной любовник Марты. Что за беда, что она старше его на пятнадцать лет! Но вскоре в одной газетке мелькнула заметочка… Погоди-ка… Да вот же он, Фаон!

Она тычет пальцем куда-то мне за спину, и я доверчиво оглядываюсь, в полной уверенности, что мимо нас сейчас идет Борис Ковальски. Но мимо нас никто не идет. Сзади витрина, а в ней реклама парфюма «Visit» от Писсаро. Я вижу большущий портрет неописуемо красивого, вернее, красивенького, сладко-приторного мальчика с томными, влажными глазами, с ухоженными ногтями – такому маникюру позавидует любая женщина! – по пояс голого, с гладкой, безволосой кожей. Одна рука закинута за голову, и видна такая же безволосая подмышка. Бр-р… У этого красавчика, наверное, эпиляция сделана по всему телу. Петух ощипанный! Внизу плаката надпись – «For men». Как-то я не пойму: что именно на этом плакате для мужчин: парфюм или мальчонка? Вот именно!

– Это и есть Фаон? – брезгливо спрашиваю я. – А ты ничего не перепутала? Это ж пидермон какой-то. Этому плакатику только в гей-клубах висеть.

– Ты угадала, – кивает Николь. – Запомни этого мальчика, о нем мы еще поговорим.

– А кто изображал Купидона? – нетерпеливо спрашиваю я, не желая тратить время на пидермона от Писсаро.

– Ну, я вижу, ты и в самом деле знаешь эту картину! – хихикает Николь. – Ладно, поговорим о Купидоне. На картине Давида он какой-то бесполый, не то мальчик, не то девочка. И у него в руках лира Сафо. А на картине Ле-Труа стоит на коленях голая красоточка с крылышками, конкретно женского пола, – и похотливо держит ручку между ног Сафо. Ну, сама понимаешь, где. Ты представляешь?

– Ну да, – киваю я. – Представляю. Эпатажно, что и говорить.

– Эпатажно? – чуть ли не взвизгивает Николь. – На вернисаже побывал весь Париж! До этого никто и не подозревал о противоестественных пристрастиях Марты. Она была символом женственности. Как Мэрилин Монро. Но если ее мужу прощали брак с фам фаталь, роковой женщиной, то брак с вульгарной лесбиянкой не простят никогда. То есть уже не простили. Особенно после того, как выяснилось, что Борис Ковальски был любовником ее мужа.

Мигом вспоминаю своего несостоявшегося жениха, громилу Бенедикта, который исповедовал свободу сексуальных пристрастий в браке. Я решила, что он спятил, а это, оказывается, очень модно в Европе!

– Она, значит, лесбиянка, а он – пидермон?! Вот уж воистину – союз любящих сердец!

Глаза Николь смеются:

– Ты, конечно, не следила за тем, что творилось в нашем кабинете министров в мае, верно? Один портфель вдруг поменял хозяина. Прошение об отставке подал человек, который ратовал за бесконтрольный въезд в страну эмигрантов из арабских стран и громче всех кричал о необходимости национальной терпимости и поощрении браков с черными. Сам премьер чуть не ушел с поста! Хотя он был тут ни при чем, он давно пытался сладить с этим… мужем Марты. Прошли те времена, когда французы упивались демократией для всех. Так мы скоро сменим цвет кожи, цвет глаз и цвет волос. Надо поощрять браки со славянами, с европейцами, но не с азиатами и не с африканцами. Именно в этом спасение нации!

Я смотрю, вытаращив глаза. Какой воинствующей националисткой оказалась моя миленькая сваха!

– Ты что-нибудь поняла из того, что я сказала? – спрашивает Николь.

– Ну да, – растерянно говорю я. – Марта была лесбиянка, ее муж – голубой… ну и все такое. А ты вышла за Мирослава, чтобы спасти нацию.

Николь так хохочет, что Шанталь поворачивается, смотрит на мамочку и тоже заливается смехом.

– Ну, можно и так сказать, – с усилием выговаривает Николь. – Я спасла нацию, выйдя за Мирослава. Ну а Максвелл – написав портрет Марты в образе Сафо.

– Ты хочешь сказать, он сделал это нарочно? – доходит до меня. – Чтобы свалить того министра?

– Я не думаю, что он ожидал именно такого сокрушительного эффекта, – говорит Николь уже спокойней. – Но он знал, что Марта – еще та… Монторгей. И сыграл на этом. Но знаешь, что самое смешное?

– Что? – с любопытством таращусь я.

– Помнишь красоточку Лору, для которой сегодня были куплены всякие туфельки? Ну, которую Максвелл приветствовал столь примечательным образом?

– Как же, как же…

– Так вот, – Николь делает драматическую паузу. – Эта Лора – проститутка. Причем не из самых дорогих. Так, средней руки. Русские шлюхи сейчас не особенно котируются, в большей моде китаянки и особенно японки. Извини, если я оскорбила твои патриотические чувства… – И Николь хихикает, зараза! – Но когда я увидела Лору, то сразу поняла, кто такая эта мадам Луп. Вот именно что мадам – содержательница какого-то притона, которая одевает своих девочек в вещи престижных фирм, купленные на аукционах, чтобы эти девочки выглядели получше и могли приманивать денежных клиентов, а не всякую шушеру.

Я уже устала сегодня таращить глаза, честное слово! У меня скоро такие морщины на лбу залягут, что их никаким массажем не разгладишь. Господи, Николь – девушка из респектабельной, сугубо буржуазной семьи, даже, кажется, старинного рода (Лерка мне что-то писала про дом четырнадцатого века, который есть у семьи Брюн где-то в Бургундии, а четырнадцатый век – это вам не кот начихал!), благонравная жена и мать, и она… со знанием дела рассуждает о парижских проститутках. Ну откуда Николь может знать в лицо эту Лору? Не выдерживаю и делюсь своим недоумением.

– Неужели ты не поняла? – отвечает Николь на мой вопрос. – Да ведь на картине Максвелла в виде голенького Купидончика была изображена именно Лора. И, похоже, она никак не может ему простить того, что лишилась богатой покровительницы – Марты – и теперь принуждена опуститься до уровня мадам Луп. Уж наверняка Марта ей вещички покупала в бутиках, а не на распродажах и аукционах.

Надо же, какая несправедливость судьбы! Борис Ковальски после публичного скандала стал моделью у Писсаро, а Лора скатилась вниз по социальной лестнице. Ну как тут не вспомнить известный анекдот о солидарности мужской и женской!

В это время Шанталь, которой явно надоело служить образцом терпения и благонравия, начинает кудахтать и вертеться. Ее внимание поглощено стойкой с мороженым – тем самым, о котором мечтала я. Позавчера она у меня съела чуть не весь шарик мангового и, похоже, крепко пристрастилась к нему.

Может, это не педагогично – кормить девятимесячного младенца мороженым, – но и вреда особого я в том не вижу. В жизни настолько мало радостей, что нельзя отказываться ни от одной!

Отхожу к лотку, доставая кошелек. Отчасти моя поспешность вызвана тем, что я хочу соблюсти финансовую независимость: и так Николь все время платит, когда мы заходим в кафе или бистро. И в квартире ее я живу, и продукты она не разрешает мне покупать… Короче, мороженое я могу купить и сама. И ей куплю, и себе, и лишний шарик мангового – для Шанталь.

А еще я тороплюсь отойти от Николь и прекратить этот увлекательный разговор – потому что он вдруг стал мне ужасно неприятен. Я только что патетически, пусть и мысленно, восклицала: почему, дескать, я ревную, по какому праву, кого и к кому? Но почему-то мне тошно думать о том, к чему неизбежно сводилось общение Максвелла и Лоры? Да и мадам Луп его приветствовала, будто дорогого друга. Наверняка он завсегдатай ее заведения!

Уныло усмехнувшись, поворачиваю голову и гляжу на вышеназванного. Мне его отлично видно. Кажется, он закончил разговор со своим знакомым и протягивает ему руку. Тот встал, пожал руку Максвеллу. Наконец приятель уходит, но прежде на минуту оборачивается, и я вижу его лицо…

7 октября 1806 года, замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция. Дневник Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо. Писано рукою ее племянницы Луизы-Сюзанны Лепелетье

Прежде чем взять в руки перо, я долго перелистывала страницы дневника. Тетушка, умирая, завещала мне продолжать его, вести записи о нашей жизни, о делах в замке, о событиях в стране, о победах и поражениях, которые влечет за собой каждый день. Но я раскрыла эту тетрадь в плотном, обтянутом потертым шелком переплете только сегодня, спустя более чем семь лет после смерти Шарлотты Лепелетье.

Нынче вернулся из Парижа Максимилиан и привез известие о результатах судебного процесса. Это не та победа, на которую мы рассчитывали, однако и не вполне поражение. Но Максимилиан угрюм, подавлен. Он держится так, словно потерпел сокрушительное фиаско. Обиднее всего для него то, что его вынудили дать клятву, что он исполнит решение суда. Да, имя Лепелетье перестало быть синонимом чести, и я знаю лучше других, почему.

Я слышу хруст песка под окном. Это Максимилиан. Весь вечер он ходит вокруг замка, не в силах успокоиться. Нет смысла идти его утешать: все уляжется само собой. Думаю, он примет то же решение, что и я, но, если он спросит совета, я расскажу, что придумала. Почти не сомневаюсь, что нынче вечером он зайдет ко мне поговорить.