Интернационал дураков - Александр Мелихов

Командорского, – в конце концов стащив с меня все. Открылись марлевые нашлепки.

– Бедненький! Я совсем забыла, прости!.. Так тебя еще и побрили?..

– Ну да. Я даже и не заметил… Что, он сильно проиграл без свиты?

– Наоборот… Такой стал нахальный! Подожди, тебе же запрещено!..

– Мне запрещено только чихать. А если на спине…

В отсвете перламутровых льдов ничего интересного разглядеть не удавалось: она прикрывала свой каракулевый воротничок скрещенными ладошками, напоминая неопытного всадника, который, пускаясь вскачь, хватается за луку седла. И только в последний миг теми же скрещенными ладошками зажала мне рот:

– Ты что, в Финляндии нельзя так кричать!..

– А разве Иса не кричит? – спросил я, наконец-то ощутив боль в заклеенной дырке.

Она так и осела на меня от смеха. И тут же подпрыгнула:

– Тебе не больно?..

– Мне не больно – курица довольна.

Просторный солнечный стол был уставлен всяческими вкусностями, но мне бросился в глаза масляный круг каймака – и впервые в жизни воспоминание о Гришке отозвалось не спазмом сострадания и стыда, а облегчением: слава те, господи, не скоро еще ее увижу!..

– Откуда у тебя каймак?

– Что? Это финский домашний сыр, называется ууниюусто- ууни-юусто – значит, печеный. Его едят с лаккахилло- с морошковым вареньем.

Морошковое варенье тоже не вызвало у меня ни малейшего содрогания.

В аптечно чистых стеклянных плошках посвечивали из сметаны с укропом, перемешанной с мелко нарубленным луком, три вида икры: красная – лосось, желтая – сиг и оранжевая, самая мелкая и безумно дорогая – ряпушка. Я взял в руки увесистую хоккейную шайбу желто-сливочного цвета, обвалянную чем-то меленько нарубленным…

– Это чесночный сыр. Ешь спокойно, спать будешь в отдельной комнате.

Ванечка, бывает, возвращается под утро – вдруг догадается…

– Неужели он может не догадаться?

– Но я же мать! Я о своих родителях…

– Так то ж было советское лицемерие! А финны ко всему относятся просто. Кстати, как по-фински форель? А сиг? А ряпушка?

Конечно же, на свете по-прежнему не было ничего вкуснее слов:

лохи , сиика , муйкку , – но и елось как-то нечеловечески вкусно.

И сиделось нечеловечески безмятежно – в лазурных кальсонах с пузырями на коленях и в коротенькой Жениной ночнушке из невесомого солнечного шелка с невинной русалочкой на груди с вытачками -

Геркулес у Омфалы. Русалочка была копия Женя, только что без очков.

– В России никогда не бывает так спокойно, – нежилась Женя, облаченная в мою джинсовую рубашку, напоминая хорошенького беспризорника из образованных. – В Финляндии даже ночью совершенно безопасно.

И тут… Тишину ночи прорезал нечеловеческий вопль. Мы оцепенели.

Вопль повторился уже под самой дверью, и – в нее замолотили руками и ногами сразу двадцать гестаповцев. Женя застыла с выражением не столько испуганным, сколько обиженным, но стук оборвался, раздались рыдания, мольбы, проклятия,- на лестнице явно избивали какую-то женщину. Я сделал движение встать и снова не сдержал гримасу боли.

– Ты куда, у тебя же живот!.. – именно потому, что она пыталась меня удержать, я, сдерживая стон, дотащил ее до выхода.

На сияющей лестничной площадке возились два поросенка – один побольше, другой поменьше, оба белесые, курносые, откормленные, и оба в белых майках, только у того, что поменьше, титьки были побольше. Он-то и визжал, будто его резали. Хотя его всего лишь таскали за белую щетину, попутно ударяя задом о дверь Исы. Которая в этот самый миг распахнулась, отпихнув поросят к лифту, и на пороге возник воин ислама в футболке, зеленой, как знамя пророка, и зеленых же носках. Склонив сабельный профиль, он локтями раздвинул борющихся, и маленький поросенок попытался мимо него шлепнуть большого по пятачку, однако промахнулся и угодил своему избавителю в ухо.

– Уйды, сука! – на чистейшем арабском языке заорал Иса и тем же разделительным локтем отшвырнул от себя воинственное животное.

Второй поросенок на мгновение замер и вдруг ударом ноги разметал весь выводок башмаков и башмачков по театру военных действий.

– Б-билядь!! – с бешеным арабским проклятием Иса отвесил большому поросенку такой хук, что мне бы наверняка пришлось бы ловить его на руки, если бы вывернувшаяся Женя не приняла удар жирной спины на себя. Распухшая багровая бабешка с павлиньим криком бросилась к поверженному, а Иса вперил огненный взор в нас с Женей и враз оценил ситуацию: мужик в кальсонах и бабской рубашонке прячется за спину очкастенькой голоногой женщины… И гнев в его черкесских очах сменился невыразимым омерзением. Иди, иди, без нас разберутся, загоняла меня Женя, и когда воин ислама услышал русскую речь, в черном пламени его презрения проступили струйки прозрения…

Эти черкесские Гришкины очи, застывшие у меня перед глазами, не позволяли мне как следует разглядеть даже идиотскую комедию с вампирами, над которой Женя хохотала так самозабвенно (немножко даже сучила босыми ножками), что я начал было сомневаться в ее уме, покуда не вспомнил, что имею дело с ребенком.

Утром Ванечка не явился, и мне удалось довольно долго любоваться болтающейся на Женином лобике бигудиной, на которую была накручена ее челка. Затем мы полдня завтракали (я нарочно не говорил ей, чтобы она стерла с верхней губки капельку сметаны – не мог налюбоваться), с видом на море укладывали Женины вещи: время в раю потерять невозможно – все равно впереди остается вечность. И только когда

Женя, ограждая меня от своего громоздкого чемодана на колесиках, выкатила его на пасмурный морозец, я лишь по неуловимо российской коричневой дубленке узнал в первом же встречном вчерашнего воина ислама. Он был истинный рыцарь – как ни в чем не бывало первым протянул мне твердую теплую руку. И в черкесских очах его светилось уже одно только сострадание (Женя, в своем черном эсэсовском плаще успевшая укатиться вперед, тревожно поблескивала стеклышками из-под чучелообразной черной шапочки, но повода мешать мужской беседе пока не видела).

– Из Масквы? – сочувственно спросил Иса.

– Из Ленинграда, – “Петербург” уведет нас в бесплодные разъяснения.

– У нас гаварыли: хароший город, только адын раз ашибся. А как в

Маскве? Гаварят, так тэрактов баятся, что на улицу нэ выходят?

– Ну, кое-кто выходит… Отдельные храбрецы.

– Да, русские трусливые, ваюют только дэсять на аднаго.

Раньше при мне называли трусливыми лишь евреев – когда хотели выказать мне особое доверие. Однако мой отражатель возражал ему исключительно для того, чтобы он мог хорошенько насладиться неизбежной победой.

– Ну, все-таки немцев разбили… – промямлил я.

– Хэ – так кто ими камандовал! Сталин! Кавказский мужчына! А сейчас еврэи камандуют. Ты нэ обижайся, я тэбе по-сасэдски скажу, пра вчерашный вэчер: кавказский мужчына ныкогда бы за женщину нэ начал прятаться, – и я порадовался, что хотя бы поклажу вместо меня тащит женщина.

Но Иса и без того не осуждал меня, он скорее по-соседски сочувствовал:

– Русских всэ били, и финны тоже били. Хотя тоже нэ мужчины…

– Финны – очень хорошие люди, – попробовал я перевести разговор на более мирные рельсы. – Впустили вас к себе, обеспечивают, наверно?..

– Э, обеспечивают… – черкесские очи проницательно прищурились. – Нас против Рассии сабирают. Тоже сталы умные, как еврэи: всо хатят дэлать чужимы рукамы. А нас даже нэ знают, как правылно называт. Всо

Чечения… Тоже дураки!..

– Почему дураки? – меня интересовало все, что касалось дураков.

– А нэ дураки? Гаварят: это плохо, кагда адын мужчына имеет два жена, а кагда каждый мужчына имеет любовниц – это харашо? У нас каждый женщина должен иметь муж, чтобы нэ болтался. И других нэ заманивал!

Акцент Исы нарастал вместе с горячностью.

– Женщины всо паказывают – живот, груд, задниц – всэ мужики смотрят, а муж, дурак, радуется!.. У мэня, знаешь, жена какой красывый – а я это адын вижю!

Женя опасливо подкатила свой черный вертикальный сундук поближе, и

Иса, на миг свирепо скосив Гришкины огненные очи, тут же сменил тему:

– А как старыков нэ уважают?.. Как сделался старый – атправляют в дом старыков. Оны думают, старый чэлавэк главное кушат, спат – как будто он сабака! Старый чэлавэк нужен уважение! Он должен на маладых сматрэть, на внуков – тогда у него хароший мысли будут! А если он сидыт одын, кругом тоже старые люды – что он будэт думат? Ты сэгодня умэр, я завтра умру… Это что, счастливый старост, да?.. Скажи, нэ дураки?!.

– Дураки, – подтвердила Женя, и он мгновенно растаял:

– Твоя жена – умная женщина!

– Хоть кто-то считает меня твоей женой… – вздохнула Женя, когда мы отошли, стрекоча сундуком по молодому ледку.

– Нет, чтоб сказать: хоть кто-то считает меня умной… – вздохнул я.

– Вспомнила, что мне сегодня снилось! Ты лежишь в кроватке под шерстяным одеялком. Я его приподнимаю и вижу, что у тебя вместо ног корни. Расходящиеся, уходящие куда-то вглубь, замшелые… Оказывается, ты только сверху человек, а на самом деле пень. Тебя не выдрать из