Интернационал дураков - Александр Мелихов

Однако Гришка вперила в меня горящий беспредельным презрением взор и выдавила из себя с еще более бесконечным презрением:

– Какой же ты пред-датель!..

И гордо удалилась, обметая паркет домотканым подолом из-под бежевой демисезонной полы. А я переоделся в чистое и принялся за пятую песнь

Дантова Ада, где истязались те, кого земная плоть звала, кто предал разум власти вожделений. Неужели флорентийскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его греза?.. Где адский ветер, отдыха не зная, мчит сонмы душ среди окрестной мглы…

К утру я был желт, как померанец, но глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. И все же лягушачью шкурку пронзенной красотки я вынес в помойное ведро под прикрытием газеты “Петербургский час пик”. Спокойно кивнув Гришке, уже затянутой в служебную брючную пару, и спокойно приняв ее ответное безмолвие. Я больше не служил предметом ее грез, а значит, был свободен, как ветер, уносивший души грешных любовников.

Однако отдаленное курлыканье телефона заставило меня заметаться по квартире, прежде чем ринуться в собственную комнату, чудом избегнув поцелуя с дедовским сундуком.

– Ты, наверно, спал? – умилился ее голосок. – Ножками своими топ-топ-топ… А мне приснилось, что я тебя ищу, а какая-то блондинка у окна, худенькая, говорит твоим голосом: это я. Я говорю: неправда.

Тогда она говорит: его на войну забрали. И я начала ужасно плакать, кричать: возьмите меня тоже на войну! Они говорят: ладно. Я ужасно обрадовалась и проснулась. Как только женщины могли жить, когда их сыновья, их мужья на фронте?.. Я бы умерла. Я когда проснулась, так обрадовалась, что войны нет, что опять заснула. И мне приснилось, что я набрала целую тарелку салатиков, отошла за чаем, а тарелку кто-то унес. Может, если полежать, она опять приснится?

Нежность снова растопила мою ледяную собранность, и тут же явилась другая хорошая новость: Миволюбов-фонд был готов отправить нас в эмиссарское турне по странам Скандинавии. Моя мартышка чуть не завизжала от восторга: она сразу же закажет каюту на Викинг-лайн.

Только обязательно с балконом: если пожар, мы сразу плюх, плюх за борт! Тоненькая, в легких черных брючках, под укоризненным взором

Баруха Гольдштейна она закружилась по паркету, напевая: “По улице ходила большая крокодила”… И вдруг прыснула:

– Мой дядя Вася играл на гармошке и пел: увидела китайца и хвать его за яйца… Я так и представляла: идет китаец и несет авоську с яйцами.

А она его хвать за эти яйца!

И хвать меня. Спасибо Командорскому, было за что. И вдруг… Моя грудь, руки вдруг снова начали наполняться арктическим холодом.

Чтобы опередить стремительно возрождающийся ужас, я срывал с нас одежду все стремительнее и грубее, но когда, невзирая на ее протестующие “ай, ай, зачем так быстро!..”, мы добрались до ее ретроспаленки, я понял, что промедление смерти подобно. Я ухватил ее под нежненькую попку и воздел на…, уподобляясь легендарному Луке

Мудищеву. Мартышка, как и положено, обвила ногами ствол и, с полтыка начиная задыхаться и пульсировать, задышала мне в ухо, холодя меня своими стеклышками: “Сумасшедший… Ты же надорвешься!..” – “Ничего!..

Это прекрасная смерть!..” – выдыхал я, откидываясь назад и стараясь удвоенным пылом разогнать арктическое дыхание страха.

С трудом, но довел дело до конца. Моя евреечка радостно выговаривала мне за мою необузданность и за слетевшиеся полчища демонов, а я тем временем переводил дух. Прикрывая растопыренными ладошками невыносимо трогательную плосковатую попку, она ускользнула за шваброй, и я пошлепал вслед, стараясь обрести ощущение эдемского блаженства. Но лишь тянуло в паху. В кухоньке, тоже стоя, съел аппетитно похрустывающий персик, бросил узорчатую косточку в унитаз.

Выходя из туалета, столкнулся с голенькой рыжей ведьмой со шваброй наперевес, восторженно проворковавшей: “Он все писяет и писяет!..”

Ее умиляли любые мои проявления, а меня – что и у нее, и у меня дома говорили “писять” и не “писать”. “Я тоже хочу писять”, – заговорщицки поделилась она, но тут же с ужасом выскочила обратно:

– Там косточка от персика плавает… Ты что, ее выкакал?!.

– Я, по-твоему, могу персики с косточками есть?

– Я от тебя чего угодно жду. Ты ужасно все глотаешь! Прямо как удавчик! Я так рада, что мы вместе куда-то поедем!.. Как бы мы могли интересно жить, если бы не твоя Галина Семеновна… Тебе кто дороже – я или она?

Она вдруг осознала, что патетические разговоры нельзя вести в голом виде, и накинула с вешалки свое гороховое пальто. Глазки округлились и сделались чрезвычайно пристальными. Пришлось отвечать на эту глупость.

– Ты покажи мне на улице первую попавшуюся тетку и спроси: тебе кто дороже – я или она? Разумеется, ты. Но если ты попросишь меня убить ее…

– Ой, да не умрет твоя Галина Семеновна!.. Это ты умрешь у нее на руках, и она закроет тебе глаза. Это такая пошлость: нельзя строить свое счастье на чужом несчастье … Посмотри – ты же скоро будешь старик, у тебя капилляры на икрах уже полопались… И старческие родинки на шее начинают выскакивать… Видишь – вот. И вот. Ты бы мог прожить последние годы интересно, счастливо, а ты предпочитаешь…

– Когда я задумываюсь о будущем, я предпочитаю тут же умереть.

Она вгляделась в меня неподвижными круглыми глазами и вдруг обмякла:

– Прости, прости меня, пожалуйста!

– За что? Ты сказала правду. Мне действительно мало осталось.

– Ты еще лет тридцать минимум проживешь! И еще триста баб перетрахаешь! Бедненький, какой ты впечатлительный, у тебя прямо пися съежилась!.. И верхняя губа сделалась тонкая. А голова квадратная.

Она принялась все разглаживать с чрезвычайной самоотдачей, приговаривая: я люблю тебя обижать, ты становишься такой несчастненький, такая птичка, так приятно потом тебя утешать, я бы вообще хотела, чтобы все были передо мной виноваты и просили прощения, а я бы их надменно прощала, это хорошо, что ты себя чувствуешь виноватым из-за Галины Семеновны, а то у тебя вид чересчур нахальный…

– Знаешь, через что я не могу перешагнуть?

– Ну? Ты болел, а она тебе воду подавала? Да это бы любой порядочный человек сделал! А ты ей за это отдал свою жизнь.

– Нет, это слишком уж пафосно. В общежитии, когда все засыпали… или, наоборот, гудели… мы вдвоем шли в спортзал… очень маленький… И играли там в баскетбол. Вот.

– В баскетбол бы я не могла…

Я знал, что эти готические своды Ладожского вокзала я не забуду до конца моих дней. “Helsinki – Pietari” – два моих любимейших города.

Один волшебный, другой просто единственный. А прикосновение теплой вишенки на холодном ветру я ощущал на своих губах до самой ночи.

Чтобы не возвращаться домой – у меня больше не было дома, – я отправился к себе в контору, до полночи превращать в высокую трагедию низкие и страшные дрязги.

Я еще на лестнице ощутил смесь перегара с феназепамом и сам почувствовал, с каким облегчением расслабились до судороги напряженные мышцы от межбровных до межреберных. В Гришкиной комнате не было света, но я все же решил передохнуть в ванной: чтобы не оскорблять Гришку окончательно, запираясь в кабинете. Осторожно запустив воду, я разделся и испытующе оглядел свое измученное достоинство – ничего себе, если смотреть сквозь Женины линзы. Но вот живот для пумы… Еще и шишка какая-то вытянулась слева, повыше паха…

Довольно тугая, словно хорошо надутый воздушный шар.

Я поглаживал ее, будто противопехотную мину, пока не почувствовал, как сводит судорогой сдвинутые брови. Я разжал стянутое лицо и с силой провел по опухоли ладонью сверху вниз – она исчезла. Я несколько мгновений вглядывался в гладкое место, а потом, будто по наитию, хорошенько откашлялся. Она выскочила на прежнем месте. Я снова надавил – она снова исчезла, снова откашлялся – вновь выскочила. Все происходило, как в кошмарном сне.

Грыжа, твою мать!.. Погусарствовал, идиотина, кретин!.. Кила . С нее отец и начал умирать. Но елки ж палки, я ж таскал по десять пудов, и ни хрена, я же играючи взбирался по десятиметровому канату, держа ноги углом! Так давно пора об этом забыть, старый ты, старый,

старыйдурак!

Так что жe, наше турне- отменяется?!. Я почувствовал такую ненависть к себе за свой идиотизм, что испытал истинное наслаждение при мысли сдохнуть где-нибудь по дороге: буду первым дураком, отдавшим жизнь во славу нашего интернационала!

Закурлыкала телефонная трубка – я теперь с нею нигде не расставался, а то, когда ее берет Гришка, моя глупышка очень уж расстраивается.

Жалобный голосок:

– А я уже в Хельсинки… Такая несчастненькая… Невольно везде тебя ищу. Что Ванечка – он с мальчиками ушел куда-то пиво пить. Одно утешение – ты скоро приедешь. Что там у тебя журчит, ты опять писяешь? – эта догадка привела ее в восторг.