Жизнь волшебника - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
разом обретает множество оскорбительных дразнилок, связанных с грибами, зайцами, но что
самое обидное и позорное – с белогвардейцами. На переменах Ромка-беляк гоняет неуклюжего,
как медвежонок, Серёгу по классу и лупит учебником по чему попало, а чаще, конечно, по его
большой изобретательной башке. А однажды, когда Огарыш уж как-то совсем неудачно, как из-под
топора, подстригает Ромку, оставив криво подрубленную челку, Серёга дразнит его «Бобиком».
Этого Ромка уже не выносит и дома со слезами жалуется матери. Его слёзы видит и тётка
Валентина, жена дяди Тимофея, которая сидит за столом со стаканом густого чая с молоком.
– Ну, так и ты ответь ему как следует, – советует тётка, – он тебе: «Бобик», а ты ему:
«Большеголовый Сундук».
У Ромки от удивления, кажется, сохнут не только слёзы, но и жалостливые сопли. Удивлённо
смотрит на Валентину и Маруся. У Валентины, матери троих сыновей, жаловаться в семье не
позволяется: парни сами устанавливают свои контакты с миром и сверстниками. Хныкающим или
побитым ещё и дома добавляется – не жалуйся. Причём добавляет Валентина, а не Тимофей,
считающийся слишком мягким с детьми.
Совет её кажется злым и невозможным даже для обиженной души. Удивительно, что несмотря
на постоянное высмеивание других и придумывание для них разных обидных прозвищ, сам Серёга
обходится без прозвища. Обижать Серёгу не решается никто, видимо, чувствуя, что его обида
будет неравноценной. Ведь, давая прозвище Серёге, просто невозможно обойти его большую
голову. Нельзя же, обогнув главное, сделать акцент на чём-то второстепенном. Механизм делания
прозвищ не таков. И потому Серёга остаётся просто Серёгой, что может считаться и именем, и
прозвищем.
Конечно же, Роман и не думает воспользоваться злой подсказкой тётки, но на следующий день
после первого же «Бобика» этот «Большеголовый Сундук» вылетает у него сам по себе. И Серёга
замирает, как пронзённый. Он разоблачён! Губы его трясутся, большие глаза расширяются и
стекают крупными слезами. Оказывается, о его недостатке знают! Он долго стоит потом у окна,
растирая слезы и всхлипами глотая большие куски воздуха. Роман покаянно и с опасением ждёт
каких-нибудь ещё боольших его гадостей, но на следующей перемене вдруг словно перемолотый
Серёга подходит к нему с пустым бледным лицом.
– Может быть, так-то не надо, а? – едва проговаривает он вновь запрыгавшими губами. – Это
нечестно…
С этого-то момента и начинается их взаимопроникновенная дружба. Потом они уже вместе
всюду.
Как-то летом они лежат, загорая на протоке, а рядом с ними оказываются городские мужчина и
женщина. Для деревенских пацанов удивительна уже сама женщина в купальнике на песке: никто
из сельских тётенек до этого просто не додумывается. Но ещё больше странен мужчина, который
время от времени приносит в ладонях воду из протоки, смачивает спину женщины, а потом нежно
растирает. У пацанов, стыдливо наблюдающих за этим открытым нежным поведением взрослых,
41
аж мурашки по коже бегут.
– Чего это он, а? – с недоумением спрашивает Роман.
Это непонятно и Серёге, но он же умный и книжек больше прочитал. Серёга задумывается на
какое-то время и вдруг высказывает потрясающую догадку:
– А, так это же, наверное, он любит её!
И как только Серёга знает о таком?! Это неожиданное открытие смущает обоих. Так вот,
оказывается, что значит любить. Это, значит, быть таким, как этот городской мужчина.
Такими-то целомудренными впечатлениями и выстраивается потом их отношение к женщинам.
Общее детство, общие начальные впечатления, общие планы и взгляды со временем спаивают их,
делая вроде как подотчётными друг другу. Так как же сейчас, с какими глазами рассказывать
Серёге о своих не очень-то хороших намерениях в городе?
А как в разговоре с ним обойти тему его спившихся родителей? Конечно, сам факт их спивания
невероятен. Когда отец писал об этом в армию, то там эта новость казалась нелепостью. Нельзя
было до конца поверить в то, что так опускается Надежда Максимовна – учительница. В детстве
Роман даже побаивался её: всегда строгую, аккуратную, гладко причёсанную, внутренне
натянутую. Она всегда такой была. А вот дядю Володю-то, работавшего киномехаником, можно
было и раньше увидеть на улице с широко расставленными для устойчивости ногами, в обвисших
штанах-пузырях. Он мог и в кинобудке напиться, перепутав последовательность всех частей
фильма. Надежду Максимовну тогда просто жалели. Вместе они не появлялись нигде, и поэтому в
пару с трудом объединялись даже мысленно. Так и не восприняв реально это известие в армии,
Роман, увидев потом Надежду Максимовну в Пылёвке у магазина, застывает потрясённым. Она ли
это? Черты настоящей Надежды Максимовны кажутся какой-то тенью в этой едва знакомой
женщине – растрёпанной, опухшей, с синяком под глазом. Спотыкаясь, шатаясь из стороны в
сторону, звеня пустыми бутылками в грязной, изодранной сумке, она подходит к крыльцу магазина.
И мир переверчивается с ног на голову. Мир, рвущийся в самом крепком месте, не может быть
логичным. И если бутылки собирает Надежда Максимовна, то и весь прочий мир тоже должен
пристроиться за ней с такими же грязными сумками. Можно ли было когда-нибудь раньше
представить её такой?! Оторопевший, Роман не решается даже поздороваться с матерью лучшего
друга.
– А, Ромчик, – узнаёт его она, глядя незнакомыми, запавшими глазами. – Отслужил, значит. . А
чо же не заходишь? Сергей-то наш в музыкально-педагогическом училище учится. И женился уже.
Вот так вот. .
Особенно долго и шепеляво, показывая недостаток передних зубов, складывает она из
непослушных звуков это «музыкально-педагогическое». Ох, Надежда Максимовна, Надежда
Максимовна… Теперь её имя, произносимое когда-то с уважением, стало уже именем
нарицательным. «Сшибаешь стопки, как Надежда Максимовна», – смеются теперь в Пылёвке над
желающими выпить.
Потому-то Серёга и не показывается теперь дома, потому-то в последние полгода ему уже не
до рассуждений о том, что творится в родном селе.
Как же теперь с ним об этом говорить? Как сочувствовать ему? Как не ранить уже самим этим
сочувствием? Странно, что их, друзей, разводят по сторонам жизненные события, которые
складываются независимо от них. Само собой, что когда-нибудь они встретятся, но совсем не
понятно, как будут общаться.
Конечно же, главная жизнь Романа идёт не на курсах электромонтеров и не за промывкой
уработаных электромоторов. Она начинается за проходной завода в кинотеатрах, в магазинах, на
улице. А впрочем, идёт и параллельно учёбе, и параллельно моторам – всюду, где мелькают
загоревшие за жаркое лето женские ноги, косо срезают сердце лукавые, яркие взгляды,
подрагивают при ходьбе даже под заводской робой умопомрачительные женские округлости. В
каком гипнотическом плену и власти держат вчерашнего солдата эти удивительные существа!
Роман плывёт по
